» детский плач. <…> На все лады звучат со страниц его произведений – жалоба, ругань, проклятия в адрес общества, которое безжалостно загоняет собственное будущее в гроб, в нищету материальную и умственную, бессилие, одичание и преступную жизнь»
{120}.
Та известность, что Корчак приобрел в кругах интеллигенции, вскружила бы голову многим молодым литераторам. Он стал пользоваться успехом и как врач. К состоятельной клиентуре, которую приводил к нему скорее снобизм, чем забота о детях, он относился надменно:
За дневные консультации у богатых, на богатых улицах, я запрашивал по три и пять рублей. Дерзость – столько же, сколько Андерс, больше, чем Крамштик, Бончкевич, – профессорские гонорары. Я, участковый врач, мальчик на побегушках, Золушка Берсоновской больницы. <…>
Врачи-евреи не пользовали христиан – только самые выдающиеся жители главных улиц. – Да и те – с гордостью:
– У меня сегодня визит к околоточному, к ресторатору, к банковскому сторожу, учителю прогимназии на Новолипках, почтмейстеру.
Это уже было нечто.
А мне звонили, конечно, не каждый день:
– Пан доктор, пани графиня Тарновская просит к телефону. – Председатель судебной палаты. – Директриса Сонгайлло. – Меценат Маковский, Шишковский.
На обрывке листка записывается адрес. Спрашиваю:
– Нельзя ли завтра? – После больницы, в час дня. – Какая температура? – Можно дать яичко.
Однажды было даже:
Генеральша Гильченко.
Что уж говорить о – капитан Хоппер, звонок после каждого стула ребенка, иногда два раза. <…>
Однажды вызвали меня Познаньские в свой дворец на Уяздовских аллеях:
– Непременно сегодня. Пациенты в нетерпении.
– Три рубля, – говорит знающий всю Варшаву доктор Юлек. – Они скупые.
Иду.
– Пан доктор, подождите минуту. Я пошлю за мальчиками.
Они вышли?
– Недалеко. Играют в парке. А пока что мы выпьем чаю.
– У меня нет времени ждать.
– А вот доктор Юлиан всегда… Что это вы пишете, доктор?
– Увы, только рецепты.
Назавтра:
– Побойтесь Бога, коллега, – они возмущены. – Врагов нажили.
– Плевать!
– Ну-ну…{121}
У автора повести «Дитя салона» бывали и такие визиты, когда Гольдшмит ночью шел в подвал на Слиской, 52, на чердак Панской, 17.
Вместо того чтобы нежиться в лучах растущей славы, пить чай в гостиных варшавских богачей и брать с них большие гонорары за советы, он продолжал практиковать в маленькой больнице на Слиской и все острее чувствовал свое бессилие перед несчастьями маленьких пациентов, вызванными нуждой и невежеством среды, в которой те жили. Он с самого детства хотел преобразовать мир. «А преобразовать мир значит преобразовать воспитание», – когда-то, еще школьником, написал он в дневнике.
