Для Царства Польского это означало независимость. Со времен Венского конгресса оно было связано с царской Россией династическим союзом. Падение царского режима освобождало его от этой связи. Тридцатого марта Временное правительство в своем воззвании объявило: «Сбросивший иго русский народ признаёт и за братским польским народом всю полноту права собственной волей определять свою судьбу»{164}.
Весной 1917 года Корчак, пользуясь тем, что на линии фронта царил застой, снова вырвался в Киев. Вероятно, его физическое и психическое состояние было ужасно, раз его киевские знакомые решили, что с него хватит этого бессмысленного побоища. Российская армия находилась в полнейшем беспорядке, русские не хотели больше воевать и массово сбегали домой. Поляки теперь не были российскими подданными и не обязаны были служить в чужой армии. Но Доктор, хранивший верность военным товарищам по несчастью, наверняка бы вернулся в свой полк, если бы не люди, которых он встретил тогда.
Подруга Марины Фальской, работавшая вместе с ней в интернате на Богоутовской, видимо, была женщиной скромной и не искала известности, поскольку в корчаковских биографиях трудно найти след ее существования. Пишет о ней только Игорь Неверли:
Последняя из нескольких прекрасных фигур, с которыми мне выпала честь быть знакомым в молодости: Мария Подвысоцкая, безымянная, незаметная Манюшка, демон организационной работы среди подпольных борцов за независимость, а потом и во всяческой опекунской деятельности…{165}
Ее муж – Станислав Подвысоцкий, поляк, родившийся на Украине, – был чиновником во Всероссийском земском союзе помощи больным и раненым воинам. Его стараниями Доктора перевели с фронта в тыл и устроили работать педиатром в пригородных приютах для украинских детей. Это казалось счастьем, а оказалось следующим кругом ада. Шестнадцать лет спустя Корчак все еще с негодованием описывал этот эпизод из своей жизни:
Я собственными глазами видел зарю вивисекции, проводимой над детьми в России.
Киев. Хаос. Вчера большевики – сегодня украинцы – близятся немцы – еще и царская Россия.
В тот период, памятный мне, я был врачом в трех сиротских приютах под Киевом. Все вокруг уже дышало отсроченным преступлением. Какими же наивными кажутся мне сегодня мои действия во имя плана, порядка, чувств людских – капли здравого смысла, тени доброй воли – чтобы спасти ребенка. <…>
Детям, покрытым язвами, с больными глазами, оставшимся без опеки, голодным – прислали учительницу региональной вышивки. По сей день не могу отделаться от некоторых предрассудков и антипатий, приобретенных за то время.
