Он помог им организовать самоуправление. Предложил свою излюбленную идею: издавать собственную газету, показал, как это делать, сам написал вступительный фельетон, позже присылал статьи с фронта. Днем он проводил время с мальчиками: расспрашивал об их прошлом, о судьбах, печалях, мечтах; советовал, поддерживал, придумывал игры, которые позволяли им хоть на минуту забыть о действительности.
За эти три дня Корчак заразил Марину своей педагогической страстью, указал ей цель. Между ними зародилась дружба на всю жизнь, хотя из-за бурных событий они теряли связь друг с другом. Дружба или любовь? Неразделенная? Взаимная? Биографы молчат об этом. Оба были одиноки. Встретились в аду войны, в самой пучине отчаяния. Было бы удивительно, если бы они не приникли друг к другу. Скорее, в образном, чем в буквальном смысле слова. Из упоминаний в записях тех, кто был к ним близок, можно сделать вывод, что Корчак был сильнее захвачен чувством, а Марина не хотела, не могла ответить на это чувство. Но даже если кто-то из них причинил другому боль, осталось взаимное восхищение. Начиналась новая глава их жизни. Прекрасная глава, пусть и без счастливого конца.
После трех дней отпуска Доктор должен был вернуться в Глубочек. Весь 1916 год и первые месяцы следующего года ему предстояло провести на Юго-Западном фронте, в Полесье и на Волыни, среди лесов, холмов, оврагов, болот и трясин. На этих землях шли тяжелые позиционные бои между российской армией и объединенными немецко-австрийскими силами.
Лето 1916 года принесло русским удачу. Осень, зима, весна – на одном месте. Окопы. Ограждения из колючей проволоки. Краткие стычки. Отступление. Ожидание подходящего момента для атаки. Казалось бы – кошмар. Однако в 1942 году в «Дневнике» Корчак вспоминал это время с ностальгией:
Конный или мотоциклист – днем, ночью – иногда на бумажке карандашом – короткий приказ. Надо выполнять без разговоров.
В деревне осталось пять неповрежденных изб.
– Подготовиться к приему двухсот раненых. – Их уже везут. А ты делай что хочешь.
<…> Кто-то постучал в избу, конь заржал на дороге. Будет новость. Может, в город… может, сегодня ночью во дворце… а может – на другой фронт… а может, самое страшное – неволя{157}.
Сегодня невозможно отследить те маршруты, которыми шел по волынским дорогам и бездорожьям невысокий, чуть сутулый, щуплый рыжеватый блондин в военном мундире, в не по росту длинной шинели. Где он был, когда записывал в своей тетради:
