Были в них важные для гребцов, для матросской неласковой службы гордость и самолюбие и полное физическое равнодушие к себе: рвать жилы так рвать, — ничего, пока живы, худого не будет… Когда молодые тащили мотопомпу в моторный отсек и нижние поскользнулись, Кроха один держал мотопомпу в побелевшей руке — те две или три минуты, пока не поспела помощь. Неделю, а может больше, в глаза его было непросто смотреть: белки были залиты кровью. В январе, за труды, ему дали отпуск — и он вдруг женился. У Крохи был культ сильных мужчин, соответственно выверился круг чтения: Хемингуэй, Лондон, Гарт, отчасти О. Генри, Гюго, Гиляровский, и Драйзер, и ранний Толстой, и (спасибо старпому) — Маркес, а самое главное — Мелвилл… и на́ тебе новость: «Джен Эйр», — нежданно, как Шуркин котенок. В прошлом году, в конце лета, стояли в одной из гаваней побережья, груды и штабели свежераспиленных досок высились на берегу, и под вечер, спрыгнув со штабеля, Шурка принес на корабль, согревая в ладонях, крошечного, рыжего с черным кота. Что началось! Кота мыли, кормили, расчесывали, укладывали спать, переживали, глядя, как валится он со всех четырех своих лап от ударов штормовой волны и, обессилев, жалко блюет по углам… Кот прижился, знал твердо камбуз, спал ночами у камбуза на теплой трубе — или в кубрике, в койке, у кого-нибудь на голове. Это был марсофлотский отчаянный кот, не похожий на всех своих родичей: не боялся спрыгивать в кубрик, ниже уровня воды, и из всей матросской толпы отличал безошибочно Шурку. Черным вечером, ветреной мокрой осенью, за несколько минут до вечерней поверки озябший вахтенный услыхал под бортом плач: плавал и плакал кот. Он, вероятно, бродил по вечернему темному кораблю и, прыгнув, сорвался. На двух кораблях закричали, зажгли прожектора, вывернув их, сколько можно было, к щели между бортами. Ночной ветер нажимал, корабли раскачивались, сходились и расходились… Котенок, из последних сил плача, доплывал до стенки, царапал мокрый камень лапой и плыл обратно. Выплывая под якорные цепи, в толчею волны, он пугался и снова забивался под борта. На кораблях, в резком свете прожекторов, кричали, пугая дежурных офицеров, плюхали в воду кранцы на длинных концах, но кот, не догадываясь, что нужно вцепиться в кранец, отталкивался от него и уплывал в темноту, крича совершенно без надежды. Шурка, старшина второй статьи, второго года службы, бросил бескозырку, махнул через фальшборт, схватившись за пеньковый трос, и, угадав, когда начали отваливаться в стороны темные мокрые борта, закричал разозленно: «Майнай!» (За это он получил десять суток ареста — без последующего приведения в действие.) Упал в черную воду, в два гребка нашел кота, ухватил за шкирку и крикнул: «Вира!..» Выдернули: в робе, черной от воды, — а в правой его руке, растопырив лапы и хвост, висел мокрый тщедушный кот и смотрел прямо в Шуркино лицо обезумевшими от пережитого ужаса и благодарными глазами… Легли первые, сырые снега, и кота, пожалев, отдали на камбуз береговой базы. Кота звали Чарли.
