Я проводил Кимболла до двери и предложил подбросить его назад до конторы, но он отказался, сказав, что возьмет на углу такси. Понаблюдав с крыльца за тем, как Кимболл удаляется, я убедился, что он прав: действительно, по его походке до сих пор заметно, что он много времени провел в седле. Колени его выгнулись наружу.
Когда я вернулся в кабинет, Вульфа там не было, поэтому я направился в столовую. Он стоял перед креслом, собираясь в него садиться, а Фриц готовился подтолкнуть кресло сзади. Как только он устроился, сел и я. Вульф никогда не обсуждал дела за едой, но я подумал, что сегодня он мог бы сделать исключение. Ничего подобного. Впрочем, одну традицию Вульф все-таки нарушил. Обычно он любил разглагольствовать за едой, неспешно болтать о любой чепухе, какая только приходила ему в голову, как я подозревал, скорее с самим собой, нежели со мной, хотя, уверен, публикой я всегда был благодарной. В тот же день он не произнес ни слова. Я видел, как, поглощая пищу, он периодически вытягивает и втягивает губы. Он даже позабыл похвалить Фрица, так что, когда тот убирал со стола перед кофе, я подмигнул ему, а Фриц кивнул в ответ с серьезной улыбкой, словно говоря, что все понимает и вовсе не в обиде.
После обеда Вульф уселся в кресло в кабинете, все так же молча. Я привел в порядок бумаги на своем столе, вытащил из блокнота исписанные листы и скрепил их. Потом сел и принялся ждать, когда к нему вернется разговорчивое настроение. Через некоторое время Вульф испустил вздох, которого кузнечным мехам хватило бы на целый день работы, оттолкнулся от стола вместе с креслом, чтобы открыть ящик, и принялся сгребать в него кучки бутылочных пробок. Я наблюдал за ним. Когда все пробки оказались внутри, а ящик был закрыт, он произнес:
– Мистер Кимболл – несчастный человек, Арчи.
– Мошенник он, – парировал я.
– Возможно. Но тем не менее несчастный. Он осажден со всех сторон. Сын хочет убить его и от намерения переходит к действиям. Но если Кимболл призна́ет это, даже перед самим собой, он человек конченый, и понимает это. Сегодня его сын, а через него будущие Кимболлы – всё, ради чего ему стоит жить. Так что он не может этого признать, и не признаёт. Но если он будет упорствовать и ничего не предпримет, то и тогда его песенка спета, ибо вскоре он умрет, и, скорее всего, пренеприятным образом. Дилемма неразрешимая для него, что неудивительно, ибо ее осложняют и другие обстоятельства. Ему нужна помощь, но просить о ней он не осмеливается. Не осмеливается по той причине, что, как и все смертные глупцы, надеется на чудо. А вдруг – он отвергает это, но ни один человек, как бы жалок он ни был, не минует этого «а вдруг» – а вдруг сын действительно пытался разделаться с ним и случайно убил вместо него Барстоу? Не увидит ли сын в этой случайности знак свыше? Не удастся ли склонить его – отец может потолковать с ним, как мужчина с мужчиной, – не удастся ли склонить его к разумной сделке с судьбой, чтобы он сохранил жизнь отцу взамен той, что отнял неумышленно? Это шанс дождаться тех времен, когда он увидит внука у себя на коленях. Но пока эта сделка, самая блистательная за всю его карьеру, не заключена, над ним будет висеть огромная угроза. Подобного вполне хватило бы, чтобы устрашить человека помоложе и почестнее. Однако он не осмеливается просить о помощи, поскольку, поступив так, подверг бы своего сына такой же огромной опасности, с какой столкнулся сам. Поразительная дилемма. Едва ли когда я встречал человека, оказавшегося между стольких огней, сплошь испепеляющих. Это настолько поразило Кимболла, что он поступил против обыкновения глупо. Повел себя как осел. Подставил под удар сына, не озаботившись защитой для самого себя. Факты, внушающие страх, он разболтал, а сам страх отверг.
