Потеряв терпение, я крикнул Живодеру:
— Не будет по-вашему! Закон защитит ребенка. Не советую сопротивляться. Это к хорошему не приведет.
— Для меня тюрьма родной дом, — гримасничал Живодер.
— Я не пугаю вас тюрьмой. А мальчика… Мальчика из темной ямы вырвем. И очень скоро!
Мать тихо заплакала, и я почувствовал себя неловко. А Живодер, косясь выпученными глазами, неистовствовал:
— Я ни бога, ни черта не боюсь! Можете убираться туда, откуда пришли!
— Не кричите и не пугайте жену, — спокойно сказал я, вставая. — Она и так уж натерпелась…
Вдруг Живодер остыл. Швея посмотрела на меня влажными глазами. В них, кажется, мелькнула благодарность. Но она тут же боязливо опустила голову, сгорбила худые плечи.
Видно, не с отчима, не с этой колоды надо было начинать. Нет, только материнское сердце может стать моим союзником!
Так был найден нужный ключ.
Дальше я говорил только с матерью, не обращая внимания на Живодера, будто его здесь и не было. Даже несколько раз вежливо сказал:
— Не вмешивайтесь. Вы здесь посторонний! Я говорю не с вами, а с матерью.
И как это подействовало! Удивляюсь, как он не схватил меня за шиворот и не выбросил за дверь. Живодер сопел, садился и снова вставал, постукивал кулаком по столу, ругался. Но я к нему не оборачивался. Я его игнорировал.
Высокомерие Живодера как рукой сняло! Он забился в угол и смотрел оттуда волчьими глазами.
«Если у этого браконьера есть ружье, — подумал я, — он еще из-за куста пальнет!»
Очевидно, я угадал его намерения. Взглянул на него и засмеялся: до чего же ты жалок и слаб! Берегись! Вот даже женщина, жестоко обиженная жизнью, почувствовала, какой ты подлый и чужой для нее.
— Может, и правда, что Джюгас отстал… Может, и пойдет учиться… школа так близко… — говорила мать, не глядя на мужа. Голос ее прерывался. Она очень волновалась.
На дворе я увидел своего будущего ученика. Джюгас сидел на завалинке и что-то мастерил. Он не слышал моих шагов. Его худые пальцы двигались ловко и проворно.
Я подошел ближе. Во рту у мальчика торчала глиняная свистулька — красивый красноперый петушок, а пальцы играли с мягкой глиной.
В этих красивых и ловких движениях таилось колдовство. Он лепил. Лепил, посматривая на неуклюже топтавшегося тут же селезня.
Клюв, жирный зоб, широкая лапка с ноготками, помятые перья хвоста… Это было прекрасное произведение с натуры. И как все удавалось ему, легко, почти молниеносно. Холодная, мертвая глина превратилась в птицу — положи ее на ладонь, подними, крикни «лети!», и, наверное, она взмахнула бы крыльями… Не удивительно ли?
