Тишину на маленьком дворике изредка нарушало веселое шипение вырывавшихся из бочонка струй пива.
Бригадир Игнатонис тупо уставился в полулитровую кружку и сосал сигарету за сигаретой. Он почти ничего не говорил и все морщился, будто у него кость в зубах застряла.
Его свояк, колхозный лесник Мотеюс, высоченная, худосочная личность с длинной, тощей шеей и сильно раскрасневшимися щеками, завел:
Наварил я нынче
Пенистого пива.
Выпил за здоровье
Девушки красивой…
Но никто не подтянул. Мотеюс притих, вздохнул, прихлебнул из кружки и почесал бедро.
Третий за столом — горожанин с седыми усиками и настороженными глазами — сидел выпрямившись, откинув угловатые плечи, часто прикладывался к кружке, но не пьянел.
— Да уж, — продолжал он какую-то историю, видимо уходившую корнями в отдаленные времена. — Тогда рабочие не были такими бесноватыми. А теперь — все ихнее. И не пробуй им перечить.
Игнатонис только головой кивнул, не высказывая вслух своего мнения. Мотеюсу снова захотелось всех развлечь. Он затянул нарочито унылым фальцетом:
Есть у нас один хозяин —
Не приветит гостя!
У печи торчит чурбаном
И молчит от злости…
За двориком, в зарослях малинника, стоял недавно обшитый досками домик. В открытом окне билась белоснежная занавеска. Едва умолкли последние слова песни, как оттуда высунулась обнаженная женская рука и сердито, с шумом захлопнула окошко.
Мрачный Игнатонис криво усмехнулся:
— Рвет и мечет…
Горожанин поглядел в ту сторону.
— Фельдшерица… — услужливо наклоняясь к гостю, зашептал Мотеюс. — Хотела захороводить агронома, а тот возьми да укати с другой. И метрики для загса забрали.
Видно желая подразнить девушку, прятавшуюся за окном и занавеской, Мотеюс запел громче прежнего:
А когда туда пошла,
Ничего я не нашла:
На горе гниючий мох,
Под горой чертополох…
Во двор как тень проскользнул босой парень лет двадцати двух, без шапки: он посмотрел на закрытое окно, на сидевших у жернова, на бочонок пива. С лица его не сходила застенчивая улыбка, словно он перед всеми извинялся.
Горожанин подозрительно покосился на незнакомца и обернулся к леснику с немым вопросом — кто это с такой младенческой улыбкой?
— Пригласим Юргюкаса… — оживился лесник. — Пусть пива полакает да пощебечет нам.
Игнатонис даже зубами скрипнул:
— Не связывайся!
— Кто же он такой? — не выдержал приезжий.
— Хитрый дурень… — отозвался Игнатонис и одним духом осушил полулитровую посудину.
Лесник тихо хмыкнул. Ему были известны причины бригадирской злости. Отец Юргюкаса в давние годы украшал сельские перепутья деревянными страстотерпцами, скорбящими божьими матерями, святыми Флорианами. И гробы мастерил. Юргюкас в отца пошел. Только новые времена изменили и богорезов. Парень сбивал кадушки под капусту и огурцы, гнул обода к колесам, а в часы досуга вырезал людей и зверей. Проезжие студенты, приметив работы Юргюкаса, сфотографировали парня и его фигурки. И как же остервенел Игнатонис, увидев на газетном листе собственную персону: валяется он в обнимку с огромной бутылью, а из горлышка выползает змея с тонким, гибким жалом!
