Фонтенель вывел Декарта в своих «Диалогах мертвых древних и новейших лиц» как самозванца, в своем самозванстве соперничающего с Лжедмитрием III.
Лжедимитрий. А вы, который задаете мне столько вопросов и которому так трудно угодить, как осмелились вы выдать себя за родоначальника новой философии, все таинственные истины которой до вас оставались закрытой книгой?
Декарт. Я нашел многие вещи столь очевидными, что льстил себя надеждой, будто они истинны и достаточно новы для того, чтобы создать отдельную школу.
Лжедимитрий. А не испугал вас пример стольких философов, имевших мысли столь же хорошо обоснованные, как ваши, и тем не менее в конце концов прослывших дурными философами? Вам могут назвать длинный список таких имен, а вы мне в состоянии указать только на двух Лжедимитриев, бывших моими предшественниками. Я всего лишь третий в своем роде, попытавшийся одурачить московитян; вы же даже не тысячный в вашем роде, попытавшийся втереть очки всему человечеству[211].
Но, как бы ни насмехались над декартовым дуализмом современники и потомки, никак нельзя отрицать огромного влияния, которое оказал Декарт на западное человечество. Как заметил П. Шоню, «Рене Декарт в 1637-м в “Рассуждении о методе” создал историю одной мысли, своей, которая является мыслью конструктора современного мира»[212]. Деятельность этого человека не была частным случаем в истории европейской мысли. Сегодня мы употребляем имя Декарта как эпоним для названия целой модификации европейской мысли, сформировавшей тот мир, от которого мы в значительной мере все еще не ушли. «Озарения Декарта, гениальные, неточные, источник будущих трудностей и немедленной пользы, а именно сведения материи к пространству, отделение познающего разума от предмета познания в итоге, с учетом благоприятной социальной структуры, привели к тому, что можно назвать европейским чудом научной мысли»[213].
Картезианство и антикартезианство
«Все способствовало славе этого философа, – писал Дюпон-Бертри, – новизна, понятность, превосходство учения; блестящая репутация его учеников, – все это, несмотря на противоречия, преследовавшие его с самого начала, работало на упрочение его основных сочинений»[214]. Действительно, многие интеллектуалы были зачарованы декартовыми идеями и немедленно стали их верными адептами. Те же, кому удалось сохранить критичность мышления, после первых восторгов начинали обнаруживать в картезианских сочинениях многочисленные нестыковки и противоречия. Поэтому картезианцы оставили хоть и весьма популярную, но все же ограниченную школу, которой пришлось отстаивать правоту своего учителя от нападок порой весьма проницательных противников. Сама же картезианская доктрина в конце концов превратилась в то, против чего когда-то восставал Декарт, – в официально насаждаемое в университетах учение.
