.
Презрение к Академии и к университетским преподавателям, сквозящее в текстах виднейших мыслителей той эпохи, отнюдь не случайно. Академия стала противовесом университету как твердыне аристотелизма, своего рода «антиуниверситетом». Мир науки складывался за стенами университетов, и лишь немногие его представители становились академиками[134]. Сами же университеты оставались оплотом схоластики и, как правило, выступали с осуждением новых идей и методов. Поэтому наука оставалась делом одиночек, которые, зачастую враждебно относясь друг к другу, не спешили составить какое бы то ни было сообщество. Напротив, порой они даже ревниво скрывали свои достижения за нарочито темными текстами и не стремились обзавестись учениками. К тому же радикально изменился самый образ ученого: теперь это не книжник-эрудит, а натуралист-экспериментатор. Ставить опыты можно и дома, а ботанизировать – в поле. Университетские корпорации для этого не нужны. Распространение же новых идей происходит не ex cathedra, а через книги, частную переписку и салоны[135].
И тем не менее, XVII в. прославился как век науки. Действительно, в это столетие были сделаны исключительно важные открытия в астрономии, физике, математике, медицине и других областях знания. Во Франции в XVII в. появился целый ряд блестящих математиков – Дезарг, Ферма, Роберваль, Блез Паскаль и, наконец, Декарт. Столетие спустя Гельвеций оценивал этот век как век возрождения науки: «После нескольких столетий невежественности почва, на которой произрастают искусства и науки, становится иногда столь дикой и запущенной, что не может создать действительно великих людей, пока ее не распашет несколько поколений ученых. Таков был век Людовика XIV, в котором великие люди были обязаны своим превосходством ученым, предшествовавшим им на поприще наук и искусств. На это поприще упомянутые ученые проникли лишь благодаря поддержке наших королей, о чем свидетельствуют и грамота от 10 мая 1543 г., в которой Франциск I строго воспрещал поношение и нападки на Аристотеля, и стихи, которые Карл IX послал Ронсару»[136]. Кровь злосчастного Рамуса удобрила почву, но взрыхлили ее не столько нападки на Аристотеля, сколько бережное к нему отношение. Впрочем, это было частное мнение Гельвеция. Не ошибался он в том, что сами научные открытия XVII в. стали возможны благодаря существенным преобразованиям в западноевропейском мышлении. Радикальными новациями, на наш взгляд, можно считать представление людей той эпохи о своей особенности – как в онтологическом
