Praecellentissimus Rex. Одоакр в истории и историографии | страница 3

, и тот факт, что с 476 года не было больше другого августа после Ромула Августула, возможно, не пробудил в тех, кто жил в те конвульсивные годы, историографической безотлагательности или литературной дрожи столь драматических, чтобы быть должным образом незамедлительно зарегистрированными. Все развивалось как своего рода растворение, без воззваний, в имевшем осеннее благоухание «пианиссимо». Тем более что тот, кому Западная империя была обязана институциональным разрывом, не проявлял себя опрометчивым разрушителем, варварским тираном, жаждущим богатств и глухим к принципам romanitas, но двигался по пути преемственности с уважением к традиции, с учтивостью к ее представителям, с действительной почтительностью к институциональной видимости, возрождая даже отжившие обычаи. Осязаемыми примерами этого могли бы стать передача императорских инсигний, активное сотрудничество с сенаторской аристократией, распределение земель для солдат посредством политики, оказавшейся наиболее безболезненной и наименее захватнической для римских собственников. В конечном счете, все изменилось, но в действительности ничто не поменялось. Напротив, как это ни парадоксально, казалось, что именно тот, кто низложил последнего (но незаконного) императора, намного эффективнее встраивает себя в русло римской традиции. Рим, таким образом, не умирал. Для людей, живших в конце V века перед лицом гораздо более печальных событий — второго и третьего разграблений города, вандальских рейдов, систематических вторжений на севере полуострова — regnum[12] Одоакра не представляло собой разрыва непрерывности. Речь шла, вероятно, о деле веры в вечность Рима, последней щемящей сюрреальной проекции интеллигенции (intellighentia), которая не могла смириться с неизбежностью перемен.

Несколькими пятилетиями позже Боэций, чей отец, Флавий Нарсес Манлий Боэций[13], в 487 году занимал консульство и городскую префектуру, печально размышлял: «Нет ничего более мимолетного, чем внешняя форма, которая увядает и меняется как полевые цветы с наступлением осени». Быть может, подсознательно в размышлении философа вновь всплывало очарование, происходившее от наблюдения настоящего: в самом деле, с Теодерихом внешняя форма резко утратила свой блеск, сметенный «осенним» ветром обновления.