— Я Виктор Черемуха, — повторил Витька, одним глазом все-таки наблюдая за происходящим в поле. Шарик уже нашли, бросили, и он упруго звенел по мерзлой земле где-то рядом. Витька изготовился к отгалу, но в это время офицер сказал:
— Астахов Семен… Астахов Семен я.
Шаровка так и застыла где-то на полпути к шарику. А тот угодил прямо в цепкие руки Кито, который мгновенно и «заткнул» яру своего соперника, поднял руки, и со всех сторон Бакланского увала с радостными воплями понеслось его воинство — кончилось долгое позорное вождение.
А Витька смотрел на незнакомого человека. Наверное, вот так же мог бы появиться и его отец. И так же спросил бы за спиной: «Кто тут будет Виктор Черемуха?» И вероятно, точно так же он бы ему ответил: «Я Виктор Черемуха». И, похоже, тлела бы в его глазах недоверчивость. «А может, обманываешь, парень?» Но это был не отец. Этот человек всего лишь видел его отца, воевал с ним. Написал последнее письмо…
— Ваше письмо мы получили, — тихо проговорил Витька. — В сорок пятом…
— Понимаешь, подзатянул я с этим делом… Думал, в сорок пятом, ну, крайне, в сорок шестом, и выполню Иванков наказ, а жизнь вот по-другому распорядилась. Раны к госпиталям еще на один военный срок приписали.
Астахов нагнулся к вещевому мешку, как-то странно покачнулся, Витьке показалось — вот именно сейчас тело его сложится вдвое и будет устойчивей. Гость развязывал мешок долго — костлявые длинные пальцы не слушались, дрожали. Наконец справившись с узлом, он достал текстолитовую коробку из-под автомобильного трамблера — прибора системы зажигания. Протянул Витьке, чуть слышно проговорив:
— Последняя земля твоего отца…
К Астахову подошел Иван Мазеин.
— Вот это встреча! Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
— Иван?!
— Так точно. Младший сержант Мазеин, разжирев на домашних пирогах, последним приходит из поля со своей шаровкой.
Они обнялись. И заплакали. Плакали беззвучно. А кругом стояли потрясенные ребятишки — плакали ведь два мужика. Такое в деревне редко увидишь.
В этот вечер в черемуховском доме зажгли висячую «десятилинейку». Бабушка заправила граненое пузатое тело лампы настоящим, без примеси отработки, керосином, отчего язычок на тесьме горел ровно, не подпрыгивая и не стараясь убежать. Достала где-то и всамделишное новое стекло. Старое, клеенное-переклеенное желтой вощеной бумагой, не выбросила, а поставила на божницу, за иконы. Кто его знает, как поведет себя новье: тресканет вдоль-поперек, и сиди потом весь вечер в темноте. Ламповые стекла берегли пуще глаз. В войну их в лавке продавалось мало, после войны совсем исчезли. На базаре иной раз спекулянты и показывали, но такую цену заламывали, что только диву давались хозяйки — не из хрусталя ли? На базаре бабушка купить не могла — не было в доме таких денег. И выменять тоже не могла. Стекла для «десятилинейки» меняли только на хлеб. А лишнего хлеба тоже не велось, дай бог, материн учительский паек дотянуть от начала декады — пять буханок — до середины. А до конца — полынь поможет. Выходило, что бабушка сохранила стеклышко с довоенного времени. Витька так был поражен возникшей у него догадкой, что чуть не выронил драгоценную пузатую трубку из рук, за что и был немедленно отстранен от заправки лампы.
