Мокрецов суеверно оглянулся.
Ни рядом, ни вдалеке никого не было. Хоть бы курица или собака.
«Мой! — обожгло Мокрецова. — Мой голос!.. И там, в трамвае, тоже был мой…»
Какой-то острый комок стал толчками подниматься у него из желудка и никак не мог выйти наружу.
Содрогаясь от икоты, Мокрецов сел на глинистый край кювета. Прямо в пыль.
Комок постепенно разбухал, теплел, плавной волной подступал к горлу.
Потом у Мокрецова защекотало в носу, и он молча заплакал.
