Елизаветинская церковь аристократична и величественна. Но в ней есть особый придел, который способен растопить и тронуть даже бесстрастное сердце. Это саркофаг Елизаветы, под которым внизу в особой крипте (склепе) она и похоронена вместе с ребёнком. На беломраморном саркофаге спит молодая женщина, которую мастерство скульптора сделало живой, дышащей, просто спящей. Её сон сторожит хоровод ангелов и 12 апостолов, суровость которых смягчена силуэтами Веры, Надежды, Любви и Бессмертия по углам саркофага.
На освящение этой церкви весной 1855 года в Висбаден съехалось множество русских, которые по служебной надобности, по страсти к путешествию или будучи на водах находились неподалеку.
Приехавший из Баден-Бадена старый князь Пётр Андреевич Вяземский, поэт и друг Пушкина, был взволнован до слёз этим событием и оставил его прочувственное описание, в котором иронист и скептик неожиданно становится совершенно другим, скинувшим маску – просветлённо религиозным человеком, ощущающим своё сиротство без православной церкви, среди протестантов и католиков. Пётр Андреевич и Вера Фёдоровна Вяземские недавно потеряли свою дочь в Баден-Бадене, где её пришлось похоронить на немецком кладбище. Некоторые формулировки Вяземского поражают не свойственной ему возвышенностью стиля:
«Церковь есть соборное, избранное место, куда стекаются общей любовью и в одно семейство все братья одного исповедания, куда стремятся все молитвы, коими воскриляется (так! – С. А.) душа наша, все упования, все чистые радости, все скорби, коими испытуется она во дни своего земного странствования. Все другие человеческие здания, как ни поражай они своим величием, своим значением, как ни удоволетворяй они разумным потребностям жизни нравственной и духовной, но всё же они не что иное, как однодневные палатки, разбитые на временном пути нашего скоропреходящего бытия»40.
Статью об освящении церкви Пётр Андреевич Вяземский завершил размышлениями и надеждами на возникновение русского православного кладбища рядом с церковью, ибо до него дошли разговоры о подобных намерениях герцога Адольфа.
Князь Вяземский открыто плакал перед саркофагом Елизаветы, потому что знал эту великокняжескую семью и через ее горе видел своё собственное.
Здесь мне кажется не лишним сказать, что личность П. А. Вяземского не только в лицемерные советские времена, но и гораздо раньше покрывалась мемуаристами, а вслед за ними историками и литературоведами слоем лака. Да, друг Пушкина. Но на первый взгляд. На взгляд, недостаточно проницательный. В восхищении Вяземского Пушкиным сквозит иногда некий подтекст. Он лишён бескорыстной доброты Жуковского. Эта фигура во многом двойственная, настолько же принадлежащая литературе, насколько высшему свету. Недаром во вторую половину своей долгой жизни, уже после Пушкина, он стал придворным сановником высокого ранга, главой цензурного комитета, наконец, членом Государственного Совета и сенатором. Но прочувственные слова о русском кладбище открывают в воспитаннике иезуитского пансиона Петре Вяземском совсем другие грани души: ранимость, отцовскую боль потери, боязнь приближающейся смерти, человеческую незащищённость, свойственную любому смертному…
