Оседлое право на женщину
В войну не сыскало хвалы.
Из Киевщины в Смоленщину,
Из Гомельщины на Волынь
Мятутся солдатские тысячи.
Любовь и для них отыщется,
Но горькая, как полынь…
В наградах и ранах –
Штык да сума –
В шинелишке драной
Он входит в дома.
И справная баба безоговорочно
Признает хозяином запах махорочный.
«Быть может, и так
скитается, мучится!..» –
Подумает белая, как Троеручица
[116].
Быть может, осудят и нас времена,
Быть может, и нас развенчают когда-то,
Но в бабе
Россия воплощена
Для тесной души солдата.
И губы целуя красивые,
И очи лаская – смородины,
Он снова в своей России,
Он дома, он снова на родине,
Он снова в уютном и теплом
Дому,
где живет постоянство…
А там,
за темными стеклами, –
Неприбранное пространство.
А там, за темными стеклами, –
Россия,
с войною, с бедою;
И трупы с слепыми глазами,
Залитыми водою.
И мельницы, как пугала,
Закутанные в рогожи,
И где-то родимый угол,
И дом почти такой же.
И там – почти такой же –
Солдат, усталый и черный,
Лежит с твоею бабой,
Податливой и покорной…
Я душу с тоски разую.
Закрою покрепче двери,
Чтоб мучить тебя, чужую,
За то, что своей не верю,
За то, что сто лет не бачил,
Какая ты нынче стала,
За то, что холод собачий,
И дождь, и вороньи стаи,
И псы цепные брешут,
В ночи чужого чуя,
И реже все
и реже
Над нами сны кочуют.
И нет, не жить нам снами,
Покуда беды дуют
И вся Россия с нами
Во весь простор бедует!
Как смеют женщину ругать
За то, что грязного солдата
Она к себе пустила в хату,
Дала попить, дала пожрать,
Его согрела и умыла
И спать с собою положила
Его на мужнину кровать?
Не потому, что ты хорош,
А потому, что сир и жалок,
Она отдаст последний грош
И свой свадебный полушалок
