Где робкие стада оленей
Лесной дороги сторонятся,
Ряды суровых поколений
Нам шлют закон: обороняться.
В страну наивных дикарей
Мы привезли с собой пищали.
За мех искристых соболей
Им злое зелье обещали.
Шаман промолвил: «Быть беде!
Нас голод ждет и лихорадка».
И каждый голубой звезде
Молился сумрачно и кратко.
Шаман промолвил: «Быть беде!» –
И в бубен бил, качаясь.
А слезы стыли в бороде,
В корявых идолах отчаясь.
Но рос бессонный город
У сумрачной гряды
В весенних разговорах
Деревьев и воды.
Пора ветров и мятежей,
Дождей и смут.
Их в детском говоре чижей
Упомянут.
Из-за качнувшихся сучков,
Печальный леса гость,
Рожденье первых ручейков
Подслушивает лось.
В последних числах февраля
С зимой прощается земля.
Шаман на черные меха
Кидал седую прядь.
Он звал к себе свои войска –
Настало время воевать.
И выпь кричала по ночам:
Эй, люди мира, где вы, где вы!
Мужчинам в руки топоры
Давали ласковые девы.
Из дальних огнищ шли они,
Решительны и хмуры.
Жгли ночью мрачные огни
И спали, завернувшись в шкуры.
Где ветры кличут или плачут
У сумрачной лесины
И первый дождик прячут
В серебряных осинах,
Где ветры кличут или плачут,
Летел по небу белый кречет
И ворон, возвестив удачу,
Круги над лесом мечет.
Войска времен Батыя
Доспехами бренчали.
Их луки золотые
Висели за плечами.
Стояли камни, как быки,
Кричали совы вдалеке,
Берестяные каюки
Поплыли по реке.
– Вон город, – вымолвил шаман, –
Проклятье грохоту и стуку! –
И грозно в голубой туман
Уставил медленную руку.
И все, столпившись у пригорка,
В густую даль смотрели зорко.
Закат, алея червеницей
На тусклом серебре седин,
Следил, как войско шевелится
И выползает из трясин.
И в полусумраке, безмолвны,
С лесных дорог, с заросших троп
Ползли бессчетные, как волны,
Неотвратимо, как потоп.
1938–1940
