Палаццо Волкофф. Мемуары художника | страница 23

, обязан своим существованием евреям, так как его директор и профессора, все имеют отношение к этой расе. Однако следует признать, что ни в одной стране мира евреи так полностью не погрузились в интересы нации, среди которой живут, как в Италии, и что еще вероятно способствовало установлению такого хорошего взаимопонимания, это то, что итальянцы, будучи южной нацией, физически намного меньше отличаются от еврейской, чем северные народы.

Самыми сердечными были мои связи в кругу княгини Хатцфельдт. Она была дамой шестидесяти пяти лет, обладавшей большим интеллектом и интересовавшейся всем, хотя и глухой, но думаю, что ее глухота помогла нашей дружбе, потому что в тридцать семь лет у меня были великолепные легкие и я никогда не уставал разговаривать с ней достаточно громко. С ней рядом всегда находились два-три человека, кроме ее дочери баронессы Шлейниц[56], часто навещавшей ее; но главным украшением ее гостиной была молодая женщина, которую княгиня любила так, как будто она была ее собственной дочерью. Это была дочь знаменитого австрийского генерала барона Габленца, в замужестве за итальянцем, господином Актоном[57], братом знаменитой донны Лауры Мингетти из Рима, — одним из тех Актонов, которые, будучи моряками, отличились в трагической битве при Лиссе[58]. Этот господин Актон вскоре умер, почти ничего не оставив своей жене, но с помощью, оказываемой матерью, ей хватало на питание и на жизнь в Венеции в обустроенной ею со вкусом маленькой квартирке.

Палаццо Мапипьеро

Я видел часто мадам Актон. Она была заметной красивой дамой, обладала выдающимся умом и остроумием. Ее очаровательные простые черты, особый цвет лица, нежный, как у ребенка, производили еще большее впечатление, потому что ее красивые глаза были полны жизни и решимости. Ее характер являлся результатом сочетания двух совершенно разных натур: одна из них была отмечена тенденцией к объективности, тогда как другая склонна была быть субъективно-преувеличенной. Эта природная многогранность очаровывала людей. Скорость, с которой ее эмоции сменяли идеи одну за другой, часто подводили ее, вынуждая казаться фальшивой, тогда как никто не был более искренним, чем она. Многие люди никогда не могли понять ее, особенно ее мать, а ведь она ненавидела всё ложное, особенно фальшивые чувства.

Однажды вечером ее муж, будучи больным, подошел к двери в халате, держа в каждой руке по подсвечнику, и сказал: «Матильда, я умираю».