Ибо она не сказала всего. Одичалые очи
Кверху подъемлет она, блуждая по небу взором;
Попеременно лицо то гнев выражает, то робость:
Алое пламя уста и багровые щеки ей красит:
215 Но, не от страха бледна, сама она ужас внушает,
Не успокоится в ней ни на миг утомленное сердце;
Но, как пучина морей после ярости долгой Борея
Стонет, хрипя, — так пророчицы грудь вздымается часто.
Вот возвращается вновь она от священного света
220 К зорям обычным, и тут ее тьма
[420] густая объемлет.
Влил в ее недра Пеан стигийскую Лету, желая
Тайны богов отобрать. Тогда из груди ускользнула
Истина, будущий мир возвратился к треножникам Феба;
В чувство придя, умирает она. Но смерти соседство,
225 Аппий, тебя не страшит, ты двусмысленной речью обманут;
Хоть тебе знать не дано, кто будет властителем мира,
Хочешь в надежде пустой завладеть ты эвбейской Халкидой.
Горе, безумец! Никто, кроме Смерти, не может ручаться
В том, что смятенья войны не почувствуешь ты, не узнаешь
230 Мира бесчисленных бед. Ты берегом дальним Эвбеи
Будешь всецело владеть, костру незабвенному предан
Там, где скалистый Карист
[421] сужает морские проливы,
Где поклоняется Рамн
[422] ненавидящей гордых богине,
Там, где море кипит, в поток стремительный сжато,
235 И увлекает Еврип в течении волн своенравных
Дальней Халкиды суда к неприютной для флота Авлиде
[423].
Цезарь меж тем, покорив иберийцев страну, возвращался:
В земли иные он нес орлов неизменной победы,
Но неожиданно бег столь счастливой судьбы его боги
240 Чуть не вернули назад. Никогда пораженья не знавший,
Вождь меж походных шатров теперь потерять опасался
Плод злодеяний своих, ибо, верные в стольких сраженьях,
Кровью упившись теперь, войска едва не решились
Бросить вождя своего: потому ль, что на время заглохли
245 Мрачные звуки трубы и прогнал воинственных фурий
Меч, охладелый в ножнах, — иль гоняясь за большей добычей,
Стал осуждать причину войны и вождя ее воин,
Не перестав продавать свой меч, обагренный злодейством.
Цезарь еще никогда не ведал опасности большей, —
250 Точно на все он взирал с дрожащей, непрочной вершины
И под ногой ощущал колебанье нетвердой опоры.
Он, потеряв столько рук и оставшись почти безоружным,
Он, кто столько племен увлекал на войну за собою,
Видит, что ныне булат обнажен не вождем, а солдатом.
255 Был уж не ропот глухой, не гнев, сокрытый глубоко;
Страх, который сдержать умов колебание может,
Если дрожит человек перед тем, кто его же боится,
Вообразив, что клянет только он произвол самовластья,
