— Эта одежда мала, — уныло сказал Нестеров.
— Сама вижу, — буркнула санитарка, — но другой нету.
В тапочки вовсе не влезала нога. Благо, санитарка, еще немного порывшись в своем волшебном шкафу, подобрала Владимиру тапочки побольше, — однако невероятно вонючие, и пахли они, увы, не карболкой.
Облачившись во все это чудо модельерского и портняжного искусства, подойдя к зеркалу, Владимир расстроился совершенно и даже на минуту пожалел, что скрыл свою причастность к медицине. Признался бы, что он врач, — так, может, поблажки какие-нибудь сделали бы ему; он мог бы рассчитывать на лучшее отношение. А так нарядили его, словно чучело. Самое время выставлять в огород — распугивать птиц. И не сбежишь в такой одежде — сразу угодишь в дурдом… От этой мысли Владимиру стало смешно.
«Что ж! Назвался груздем — полезай в туесок. Вздумал оригинальничать — иди до конца».
Но уж очень эта одежда подавляла в нем личность. Трудно было гордо нести голову и смотреть независимо, держаться соколом, когда плечи твои поджаты рахитически к самым ушам, когда у пижамы, застегнутой на верхнюю пуговицу, полы раскинулись балахоном, когда дурацкие, шутовские штаны столь коротки, что сверкают не только пятки, но и икры… Может быть, впервые в жизни Нестеров пожалел, что он человек высокий, с длинными руками и ногами. Но выбирать не приходилось…
Санитарка с каменным выражением лица повела Владимира к лифту. Когда он вошел в кабину, она, ни слова ему не сказав, сама нажала на кнопку, а сама входить не стала. Дверцы кабины закрылись, и лифт пошел вверх. Поднимаясь, Владимир размышлял над тем, почему нечеловечески зла санитарка. Он быстро угадал причину: из-за него, из-за поступившего больного, санитарка пропустила в ужастике самое интересное место — когда трупы сами собой эксгумировались и пошли в атаку на героев триллера…
Лифт остановился. Нестеров вышел на этаж — здесь был холл. Нестеров огляделся: направо — торакальная хирургия, налево — абдоминальная. Медицинское образование подсказывало, что следует двигаться в абдоминальную. И он, открыв большую скрипучую дверь, пошел по темному коридору к виднеющейся вдалеке настольной лампе сестринского поста. Чувствуй он себя похуже, — он мог бы кончиться в этом длиннющем коридоре, и никто бы даже не заметил его преждевременной кончины. Это была печальная мысль: медицина, его поприще, его кормилище, его призвание и даже более того — медицина, его любовь, — не блистала ни добрым обхождением с болящим, ни порядком, ни сервисом… Она как будто вообще ничем не блистала и была тускла, как единственная лампочка в коридоре отделения абдоминальной хирургии клинической больницы № 666… Впрочем эта печальная мысль не была для Нестерова таким уж открытием: он и прежде смутно догадывался, что отечественная медицина не блещет, но надеть этот горб на себя и испытать его тяжесть ему довелось впервые.
