Не тут-то было!
— Ты когда бросишь курить? А? Ведь всю ночь опять бухал. (Бухал — это не бухал. Это значит кашлял. В переводе.) Как старикан в железную трубу! (Оригинальное её выражение). Мне что, на рентген тебя опять тащить? Задохлик несчастный? (Тоже её. Оригинальное.)
Пришлось растянуть слова на версту:
— Ну уж это ты, мама, зря-я. — И добавить с оптимизмом: — Я в порядке. Я в полном порядке. — Самодовольный артист дублирует в американском фильме героя. Очень себя ценит.
Во дворе закурил на пустой детской площадке. Среди слоников и белочек. Дымом окутался. Краем глаза видел на балконе кадку с фикусом. В белом фартуке.
Пусть смотрит, пусть. Ладно хоть молчит. Соседей стесняется. Но вечером — наверстает.
— Пока, мама!
На работе прикоснулся щекой к любимой щеке. Всего на миг. «Привет, милая». Однако женщина отшатнулась, как от чёрта. И на всю редакцию прокричала:
— Здравствуйте, Григорий Аркадьевич!
И тут же процедила. В сторону от пьесы: «Какого чёрта пугаешь!»
Да-а. Действительно не любит? Или табак отпугивает?
— Доброе утро, господа!
Тут любовь всеобщая. Сразу окружили. Загалдели. Мужчины руку жмут, женщины чуть ли не оглаживают. Хохмы все ждут. Очередной. Для утреннего разогрева.
Извольте. Будет вам хохма.
— Господа, объявление в английской газете: «Женское общество “Благопристойность” борется за введение трусов для лошадей». Господа!
Все, конечно, упали. Мужчины затрубили в потолок, женщины стали гнуться, пристукивать ногами. Даже красивая мумия с оскорбленной щекой начала фыркать. Что тебе классная дама, подавляющая в себе непристойный смех.
— Григорий Аркадьевич! Зайдите, пожалуйста.
Голова из приоткрывшейся двери. С длинным сеном волос. Всегда на боевом посту.
— Пока, мои хорошие. Не поминайте лихом… — А голове — лучезарнейше: — Лечу, Глеб Владимирович! (Знала бы голова, что о ней сочиняют некоторые по утрам.)
Главред сидел, повернувшись к спасительной галерее на стене. К портретной. На этот раз к Чехову Антону Павловичу. Антон Павлович с насмешливым прищуром смотрел. Был он в чеховском своём пенсне со шнурком. В портрете высвеченный художником, как небожитель в иконе.
— Григорий Аркадьевич, сегодня 28-е, лето идёт к концу, а Савостин у вас с Зиновьевой не двигается. На какой стадии работа над ним? — Карандашик стукал по стеклу стола.
«Макаркин смотрел на Яшумкина и думал: какой же ты скучный, дядя. И нос твой картошка глупый и скучный. И сам ты давно надоел».
— Григорий Аркадьевич, вы слышите меня?
