Когда я был совсем молод и еще только начинал писать для Королевской шпалерной мануфактуры, родился наш сын Висенте Анастасио. «Очень красивый, крупный мальчик, — написал я своему другу Сапатеру, — и родился в срок». А на следующее утро мальчика нашли мертвым в колыбельке, желтого, словно мощи, с запекшейся струйкой крови на губах. Всего несколько часов назад младенец сосал грудь с аппетитом, и, как рассказывала потом жена, ей показалось даже, что он улыбался. Через два года Хосефа родила мне Марию дель Пилар Дионисию. У нее была огромная голова, почти как у взрослого человека, но с узким, как у обезьяны, лбом. Роды длились бесконечно долго, а когда наконец ребенка вынули и обмыли, то мне сразу же сказали, что добра не ждать, что в его непомерно большом черепе вода давит на мозг. Потому-то я и дал девочке такое звучное имя, как у одной герцогини, — по контрасту с ее уродством и, главное, с ее участью. Она была ласковым уродцем, все время улыбалась и мило гримасничала. Хосефе она внушала ужас; а я целые часы проводил у кроватки, глядя в ее глаза — точь-в-точь как у раненого олененка. Девочка умерла, когда ей сравнялся год, и так же тихо, как Висенте Анастасио. Другая дочь, Эрменехильда, родилась мертвой, успели только окрестить и сразу же предали земле. А когда жена понесла Хавьера Франсиско Педро, после скоропостижной смерти Франсиско де Паулы, я через своего шурина Байеу договорился с врачом из Королевского дома, который принимал при родах Его величество, что он придет и разберется, какой недуг у нас в роду. И нашел болезнь в моей крови. Он сказал, что беда эта непоправима, потому что о болезни этой известно только, откуда она взялась. Ее подхватили в Перу конкистадоры, которые насиловали лам, когда им надоедало проделывать это с индианками. Я передавал заразу моим детям с семенем, хотя могло случиться и так, что с помощью небес я бы вдруг зачал здорового ребенка. Молча — точно так же, как умирали мои дети, — решил я тогда, что убью себя, если умрет тот, кого мы ждали. Решение было принято холодно и бесповоротно, и я, упрямый, как все арагонцы, выполнил бы его вопреки собственным инстинктам и жадному жизнелюбию. Этого не случилось, потому что Хавьер удался. Он был таким красивым и таким здоровым, что я написал Сапатеру: хоть весь Мадрид созывай смотреть на него — до того хорош.
Должно быть, я глубоко ушел в свои тяжкие думы, потому что вздрогнул, когда Его величество король похлопал меня по колену. Сдвинув темные брови, король смотрел на меня с любопытством и жалостью. Потом заговорил, и изо рта у него пахнуло табаком и гнилью:
