Рабби Цвек встал, занес руку над сыном.
— Возьми свои слова обратно, — прогремел он. — Такое в моем доме. Дожили.
Миссис Цвек остановила его руку.
— Извинись, Норман. Сейчас же извинись. Сейчас же, сейчас же, — заголосила она.
— Извините, — сказал Норман, и Белла слышала, как по требованию матери он повторил это второй и третий раз, словно чтобы изгнать вырвавшееся слово. Она вошла к себе в комнату. Им сегодня и так непросто. Не хватало еще переживаний из-за ее чулок. Она покорно переоделась и в белых носках последовала за всеми в синагогу.
Белла приподняла ноги, поболтала ими в воздухе. Она уже не помнила, что было в синагоге. Наверное, потому, что эта часть истории не имела к ней отношения. Она невольно вспомнила, как пришла домой, хотя и старалась отогнать эти мысли. Пожалуй, с этого и начались мучения ее брата, а может, и ее собственные. Она растянулась на постели Нормана, чтобы заново пережить событие, последовавшее за бар мицвой брата.
Она вернулась домой первой, чтобы закончить подготовку к званому обеду. Наскоро расправившись с делами, ушла к себе, радуясь, что наконец-то побудет одна. Дверь комнаты оставила открытой, чтобы услышать, как родители поднимаются в квартиру. Села на кровать, но в такой позе белые флаги ее поражения бросались в глаза. И она легла на спину, чтобы их вид не оскорблял ее. Интересно, подумала Белла, когда же ей разрешат, даже попросят, перестать их носить, да и попросят ли. После маленького утреннего бунта ей всю церемонию казалось, будто носки подчинили ее себе, превратились в нечто большее, чем символ лжи о возрасте, — они навеки остановили ее взросление.
На лестнице послышались шаги: кто-то взбежал наверх, перепрыгивая через ступеньку, и открыл входную дверь. Белла ждала, отчего-то волнуясь. Он прошел прямиком к ней в комнату. Закрыл дверь и, не выпуская дверную ручку, развернулся лицом к ней.
— А где остальные? — спросила Белла.
— Они еще сто лет не придут, — ответил Норман. — Болтают с соседями возле шула[16]. Они еще сто лет не придут, — повторил он.
Она не смотрела на него. Она знала и предчувствовала: что-то произойдет.
Что-то неминуемо произойдет между ними. Два человека не могут так долго притворяться, причем по одиночке. Настал момент, когда, средь сора лжи, необходимо высказать правду, известную им обоим, поделиться ею друг с другом, чтобы не сойти с ума.
Он подошел к кровати.
— Завтра, когда всё успокоится, — сказал он, — мне будет шестнадцать, что бы кто ни говорил, а ты сможешь снять эти носки.
