В пустыне я нашел кочевнюю стоянку, где меня приняли благосклонно. Из того, что я понял на их примитивном языке, я смог узнать, что выживаемость младенцев у них ничуть не ниже, чем в Конфедерации с ее медициной. Поэкспериментировав с ирмитским огнем на племени кочевников, я выяснил, что спаслись не только все младенцы, но и изрядная часть их матерей – и они даже не обгорели. Их интуитивная способность создавать охранительный щит из всемирных колебаний спасла кочевников от мощного пламени. Из уважения я оставил крепких женских и мелких кочевних телесных тварей жить дальше – и удалился».
– Не давайте это читать Виалле, – пробормотала Бенидора сквозь мундштук, треща печатной машинкой.
– Она крепче, чем кажется, – зевнула ей в ответ Эстра Вица. – Сама же видишь, что душевнобольной ублюдок пишет о детях и женщинах.
Ребус писал много жестокого, но абсолютно нового, чего не знали самые образованные умы Конфедерации. Бенидора ужасалась перспективе, столько выкидывать из книги.
– Никакого – слышишь меня? – никакого позитивного имиджа душевного урода, – строго проговаривала Эстра Вица. – Вот этот вот, – она кивнула на Ралда, – уже показал какой-то сотне богачей его смазливую рожу, и что после этого чуть не началось? Ребус не гений, Ребус – грязь и гниль. Что бы он ни открыл, чего бы он ни узнал – нам не нужно восторгов и подражателей. Слушай глашатая, Бенидора, слушай меня.
Ралда же как знатока преступников интересовало, почему этот развитый ум смог остаться на душевном уровне жестокого ребенка, из любопытства отрывающего крылышки насекомому. Но в записях Ребуса не было ничего из его родословной, разве лишь упоминание «материнской крови». О матери Ребуса никто ничего не знал (кроме, судя по всему, самого Ребуса), а его вероятный отец не отличался ничем, кроме добротного образования и исключительных внешних данных. Для того, чтобы хоть что-то узнать (а это, спустя столько лет, затруднительно), надо ехать в Акк. Андра Реа после работы вместо досуга занимается его родословной, сообщили Ралду. Рее постоянно отправляли на север самых быстрых почтовых животных с короткими письмами, она отвечала лишь изредка.
Записи о времени оказались самыми запутанными. Хоть сами слова и с легкостью переложили на варкский, они с трудом складывались в общий текст, потому что здесь Ребус прибегал к собственноручно изобретенной терминологии и искаженным метафорам, доступным лишь его недочеловеческому рассудку порочного гения. Продираясь сквозь «трансвременные маятники» и другие не подлежащие объяснению словесные выкрутасы, Виалла будто и сама превращалась в маньяка.
