– Весьма, – уважительно добавил Дитр. – Именно такая, какая нам и нужна. Скажу Генмисе, чтобы взяла ее к себе, уедет с нами в Гог.
– Да она же жестокая как демон! – охнул Ралд.
– Лишь бы не как Ребус, – Дитр улыбнулся. – Справиться с ним могут лишь ему подобные. Вица жестокая, а ты самовлюбленный.
– А ты тогда у нас какой? – фыркнул он, покосившись на приятеля.
– А я просто умею ненавидеть.
* * *
Вицу он хотел видеть менее всего на свете телесном, как он думал поначалу, пока к нему не пришёл сам шеф-врач Больничной дуги по имени Шорл Дирлис. Старик властно зыркнул на Ралдова врача из-под пенсне, и тот, пугливо кивнув, поспешил удалиться. Дирлис, как Ралд и понял, пришёл позлорадствовать. Когда-то ему, как и Крусте, тоже досталось из-за дела Ребуса, но ничего не смогли доказать, и врач выкрутился. Но такого Дирлис не простил, он вообще был из тех людей, что ничего не забывают и никогда не прощают.
– Интересное состояние у вашего шефа, Найцес, – заявил он, без приглашения усаживаясь к нему на койку. – Да и вы не отстаёте. Дайте-ка… – он протянул костлявую ладонь к лицу Ралда и притронулся к повязке. Ралд перепугался, что шеф-врач сейчас повязку сдёрнет, однако этого не произошло. – Вот это тьма, вот это действительно потрясающе. Это как раз то, – Дирлис ухмыльнулся, – что вы искали в моей жизни, верно, Найцес?
Ралд против воли вжался в подушку. Когда они трясли Дирлиса, когда тот попал на судебный процесс, он был таким же едким и сухим, но тогда не мог причинить вреда. Сейчас же шеф Больничной дуги без слов намекал, что Ралд с Дитром оказались в его власти, и Ралду стало страшно. Дирлис, кажется, это понял.
– Вы можете не беспокоиться, офицер, – наигранно добродушно проговорил он. – Меня и моих коллег учили ремонту людей, а не их уничтожению. Какими бы эти люди ни были. Даже такими, как вы и Парцес. Даже такими, – он наклонился к Ралду и перешёл на шепот, – как Ребус.
Ралд молчал, чувствуя, как пульсирует боль в его глазнице.
– То обвинение, по которому меня, уважаемого члена медицинского сообщества, спасшего жизни тысяч пациентов, вы с коллегами решили бросить в досудебный застенок, оторвав от работы, – тихо, но внятно шипел Дирлис, – полностью и абсолютно обосновано и верно. Хотите моего признания, Найцес? Хотите услышать?
Ралд замотал головой, но Дирлису было плевать:
– Я, Шорл Дирлис, шеф-врач Больничной дуги, полностью и абсолютно признаю свою вину в том, что я, тогда ещё лишь рядовой хирург, содействовал всемирному массовому и серийному убийце Рофомму Ребусу начиная с года тысяча двадцать шесть, когда вас, сопляков, не было ещё и в мыслях у ваших мамаш. В тот день с ранами различной тяжести в Больничную дугу попали двести человек, и всех, кто умел держать скальпель, послали в отделение неотложной помощи. Я занимался черными опухолями, но в тот день мы с коллегами трудились до утра, спасая жертв Ребуса. Газет мы прочитать не успевали, мы не знали, что Ребуса подстрелили, но он смылся. Узнал это я, когда притащился к себе домой и обнаружил его сидящим у меня в гостиной. «Эр номинно, Дирлис, – сказал мне он, – почини-ка это». И он задрал тальму и рубашку до плеча, показал предплечье, куда его ранило, он перетянул его какой-то тряпкой. Я встал как вкопанный. Я не видел его с института и до сих пор не верил, что наш красавец-однокашник и это чудовище с мало совместимыми с жизнью ожогами – один и тот же человек. Ребус, очевидно, это понял, и ухмыльнулся мне так, что я чуть не обделался, хотя привык к увечьям и уродствам. «Ну что же ты, Дирлис, – сказал он, – это же я, Рофомм, Головной с отделения теории всемирных сил. Лорца всегда говорила, что ты лучший, поэтому я и пришёл к тебе». Я молчал тогда, как вы сейчас, прикидывая в уме, что он сделает, если я ему откажу. Глаза у него были чёрными: не темно-карими, какими они бывают у гралейцев, а чёрными от всемирного напряжения, с которым он превозмогал боль в развороченном предплечье. Я кивнул, достал инструменты, которые были у меня дома, предложил ему дурман, но он отказался, заявив, что не доверит никому себя в бессознательном состоянии и очень надеется, что я его пойму. «Но если ты хотя бы подумаешь сделать своим скальпелем что-нибудь не то, Шорл, ты сам себя вскроешь от пупа до носа, – предупредил он меня, – поэтому будь осторожен». И без единого слова я сделал то, что должен был делать, то, чему меня учили, то, что меня заставили. Всемирное отвращение рвалось из меня в рану этого недочеловека, оно желало сгноить её вместе со всем телом, и я обливался потом, заглушая в себе это непрофессиональное стремление. Он пациент, Шорл, говорил я себе, каким бы он ни был, ты должен помочь и починить, тебя попросили, ты должен. Когда я закончил со швами и наложил повязки, он оделся и, поблагодарив по-гралейски, пошёл к выходу. И тут я решился. Я сказал то, в чём меня потом обвиняли.
