Разбудили меня приглушенные голоса. Я открыл глаза и удивился: отчего это среди ночи на возвышении столько врачей и сестер? О чем они спорят? Потом проследил, как санитары сняли Толю Попова с кровати, уложили на носилки и двинулись к двери. За носилками потянулись к выходу белые халаты.
До утра оставалось, наверное, еще порядочно времени. А «вокзал» заволновался, завздыхал, заговорил. Потянуло табачным дымом, кто-то выматерился, кто-то простучал костылями по паркету, отправился в недосягаемый для меня туалет…
— В операционную, должно, понесли парня, — заговорил кто-то за колонной. — Вовсе худо, видать. Не жилец уж…
— Замолкни, балаболка! — набросился на него другой. — Пошто людей в тоску вгоняешь? В свой срок все там будем.
— Ох, беда наша горькая…
— Спи, сказано тебе!
Наконец «вокзал», привычный ко всему, успокоился.
Утром я проснулся, ощутив лицом щекочущий солнечный луч. Сощурился, протер левой рукой глаза и сразу же увидел кровать слева. Толи Попова на месте не было. Кровать стояла застланная синим одеялом с черными поперечными полосами.
На возвышение вспрыгнула Галя, моя благодетельница, с градусниками в стакане. Она подошла ко мне, поправила одеяло, спросила:
— Зачем проснулся прежде всех? Тебе, Славик, спать надо.
— Где он? — поинтересовался я и удивился: голос прозвучал громко, как до ранения, и это не отозвалось болью.
— Толя где? — Галя, не ответив, отвернулась.
Я понял: соседа по возвышению больше не увижу. Был человек, а теперь вместо него — синее одеяло с черными поперечными полосами. Кончились ночные «концерты»…
Почему так получается? Один погибает, только-только оказавшись на передовой, а другой попадет в такую переделку, откуда немыслимо выбраться живым, и — ни царапинки! Почему здесь, в госпитале, те, кто пострадал, казалось бы, куда легче, чем я, умирают, а мне становится с каждым днем лучше? Вот уже не мешают свет и шум, голову можно поднять, повернуть вправо, влево, и череп не затрещит, как надбитый орех.
Укороченная правая рука не дает забыть о себе. Ноет, жжет. Как будто выхватил я головешку из костра и держу ее голой рукой. Хочу отшвырнуть, избавиться от нестерпимого жжения. Но она намертво прикипела к живой коже…
И все-таки, если не так ужасно болит голова, жить еще можно. Не меркнет свет, не путаются мысли. Даже есть захотелось. Хорошо бы самому позавтракать. А почему нет? Осталась же у меня левая рука. Надо приучать ее работать и за себя, и за напарницу. Вот обрадуется Галя, когда увидит, что я обхожусь без ее помощи! Сейчас возьму сяду — и…
