Я завидовал соседям по возвышению. Им что? Лежат себе без сознания и понятия не имеют, что с ними случилось. Их страдания — это боль, тошнота, голод, жажда. Но не мысли. А вот мне все-все понятно, я предвижу свое будущее. Может быть, лучше бы и мне оставаться без сознания?
Вот этот новенький. Он инстинктивно цепляется за жизнь. Если бы понимал, что его ожидает, наверное, не стонал бы. Но чтобы не цепляться, надо, по крайней мере, сознавать, как она теперь ужасна, наша жизнь. На возвышении отдаю себе в этом отчет только я…
Начали разносить завтрак. В палате бойко застучали ложки о металлические тарелки, громче зазвучали голоса. Жизнь диктовала живым свои законы. «Чему радуются? — преодолевая подступающую волнами тошноту, уязвленно размышлял я. — Ну наедятся, ну проживут еще день, еще год. Велика радость! Все равно ведь…»
От запахов съестного тошнило, отвратительными сделались чавканье и сопение за колоннами, игривый смех задеваемой ранеными «швестер». Я лежал с закрытыми глазами, мечтая только об одном — отгородиться от звуков и запахов. Но вдруг над самым ухом послышался Галин шепот:
— Славик, а Славик! Давай-ко будем завтракать. Надо есть! Слышь, чего говорят? Открой глазки-то.
— Голова болит.
— Ах ты мой родименький! Отчего же это она опять разболелась-то? Славик, а Славик… — Она наконец заволновалась. — Лежи, лежи. Я за майором сбегаю, пока он тут.
— Зачем мне твой майор? Отстаньте вы от меня! — Я открыл глаза, увидел испуг на Галиной лице и попросил: — Посиди со мной, Галочка.
Мне в голову вдруг пришла мысль, что от меня самого зависит, останусь ли я на свете. Если не поддаваться — выживешь, а если будешь прислушиваться к страданиям тела — никто тебе не поможет. Не надо обращать внимания, и все это: боль, тошнота, головокружение — все отступит. Подумал я так, и даже настроение улучшилось. Галя, наверное, почувствовала эту перемену, улыбнулась:
— Ежели просишь — сяду. А ты завтракать станешь?
Зачем она напомнила о еде? Новая волна тошноты подкатила к горлу. О завтраке и подумать нельзя было. Я закрыл глаза, стараясь не шевелиться. Только так: лежать с закрытыми глазами, ничего не видеть, ничего не слышать…
А Галя — я догадался — побежала к «швестер» за моим завтраком. И вот уже звякнула ложка о металлическую тарелку на моей тумбочке, и вот уже вовсю запахло жирной рисовой кашей. Пришлось изо всех сил сжать зубы, склеить губы, чтобы справиться с тошнотой. Ах, если бы меня оставили в покое! Кончатся же когда-нибудь эти муки: унесут отсюда бачки, тарелки, ложки, уляжется шум и звяканье посуды, улетучатся тошнотворные запахи… Но над ухом опять раздается Галин шепот:
