— Нет его, — вмешалась в разговор Галя. Она готовила какое-то лекарство для Сурена. — Уехал давеча в часть…
Сказала это и опустила голову. Вид у нее был потерянный и жалкий. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что Галя убита горем. Васюта посмотрел на нее, сочувственно покачал головой и приказал Митьке:
— Через полчаса выходи к машине! К местному начальству заскочу. Наведу справки об Алешке.
Гвардии капитан Васюта, рослый, подтянутый, стремительный, в наброшенном на плечи застиранном белом халате, прошагал под восхищенными взглядами «вокзальных» и исчез в провале лестницы. Митька остался на прежнем месте.
— Вот и закончилась для тебя война… — вздохнул он.
Вздохнул и затих. Вытаращился на меня и — ни слова. И я молчал, парализованный идиотской скованностью. Говорить не было никакого желания. О чем, собственно, говорить? Развела судьба нас с Митькой навсегда. И все наши недавние мечты оказались пустым звуком, и дружба наша рухнула от взрыва шального снаряда…
Все у нас теперь по-разному. Мне оставаться здесь, на возвышении «вокзала», среди обреченных, не приходящих в себя черепников, а Митьке ехать на полковничьем «виллисе» к передовой, на оборудованный в каменистом альпийском склоне НП артбригады. Там все свои, офицеры, сержанты, солдаты, с кем я начал наступать на Вену от Балатона, с кем надеялся дойти до победы, теперь уже совсем близкой…
Там все свои. Свои? Были свои, но теперь я им уже не «свой». Сегодня обо мне еще, может быть, вспоминают, а пройдет неделя-другая — забудут, как и я раньше забывал товарищей, выбывших из строя.
От этих мыслей голову внезапно стиснуло болью. Я еле-еле удержался, чтобы не застонать. Но Митька все-таки что-то заметил по моему лицу. Он спросил негромко:
— Небось докучил я тебе своими разговорами?
— «Докучил»! По-моему, я и голоса твоего не слышал.
— Чего говорить-то? Пора мне, Славка. Не серчай.
Следил я за Митькой, когда он шел между кроватями по бесконечному «вокзалу», и на меня наваливалась и наваливалась омертвляющая усталость. Все тело как будто наполнилось тяжеленной жидкостью. Под повязками по голове и культе забегали кусачие муравьи, волнами подступала тошнота. Я сбросил с себя чугунное одеяло, откинулся на подушку. Уши заложило равномерным гулом. Я как будто плыл по волнам…
— Славк, а Славк! — зашептал кто-то у самого уха.
Я заставил себя открыть глаза. Надо мной наклонился Федосов. Конопатое лицо его побледнело так, что выцвели веснушки, круглые глаза смотрели испуганно.
