Зато комната им с Томкой досталась в этом доме большая и светлая. Два окна «кельи» — так Томка ее называла — смотрели в старинный парк. Там из высокой сочно-зеленой травы на лужайках поднимались могучие дубы и буки, а вода в четко очерченных, правильной формы прудах была окрашена небесной голубизной. Парк сверху казался не настоящим — картиной старинного художника.
На третий этаж вели беломраморные ступеньки. Пробежишь вверх мимо стрельчатых окон с разноцветными стеклами, мимо дверей комнат, занимаемых врачами, окажешься на третьем этаже, на гладкой мраморной площадке перед высокой дверью, обитой красноватой кожей, с немецкими буквами на зеленоватой медной табличке. Это дверь их с Томкой «кельи». Откроешь ее — попадешь в коридор-прихожую, шагнешь вперед, приподнимешь тяжелую портьеру — и ты в комнате. Там две кровати с блестящими шарами на спинках, с белыми покрывалами поверх перин и кружевными занавесками. На стенах фото. Не те, ясное дело, что висели при бежавших хозяевах. Их они с Томкой поснимали, а на свободное место повесили свои.
Угол комнаты перед окном занимает блестящий черный рояль «Блютнер». Томка — она в детстве училась музыке — говорит, что это превосходный инструмент. Она рада случаю показать свое искусство. Ей не надоедает часами наигрывать разные мелодии. Сказать, что больно уж здорово у нее получается, — не скажешь. И все ж таки довоенные песенки послушать приятно. У них в «келье» звучат «Чайка», «Синий платочек», «На рыбалке, у реки», «Если Волга разольется», «У меня такой характер», «Если ранили друга»… Томка играет и напевает негромко, и глаза ее делаются печальными-печальными. Слушаешь ее, и чудится, вроде не в Австрии ты, а дома, вроде никакой войны и в помине не было и ничто не нарушало той жизни, какой они все в Советском Союзе жили до двадцать второго июня сорок первого года. И слезы текут и текут по щекам.
Вот и сейчас негромко звучал рояль. Галя вообразила: Томка сидит на вертящейся табуретке в длинном, до пят, цветастом шелковом халате. Они нашли этот халат в первый день в хозяйском шкафу, и Томка заявила: «Чур, мне!» Галя к таким вещам почти равнодушна, а подруга, напротив, голову теряет при виде красивых ярких тряпок, разных там украшений. В ушах у Томки массивные, как у цыганки, серьги (тоже, ясное дело, из хозяйского шкафа — трофейные!), полные руки обнажены до плеч, по клавишам ловко бегают наманикюренные пальчики. И вся она такая уютная, такая пухленькая да мягенькая! Стоит ли удивляться, что мужики к ней липнут?
