Эйб Кессон выпрямился и нагнулся вперед.
– Стыдно, друзья! Я знаю всех сидящих в этом зале. Я уверен, что в глубине души никто из нас не сомневается, что уж кто кто, а наш раввин никак не мог совершить это ужасное преступление. Вы мне, надеюсь, поверите, что в качестве председателя выборного комитета в пользу избрания нашего районного прокурора на последних выборах, я в курсе дела того, что думает полиция. И я вам со всей ответственностью заявляю, что у них нет и тени подозрения против раввина. Однако… – здесь он многозначительно поднял указательный палец, – приходится принимать во внимание и такой вариант. Больше того, если бы он не был раввином, он был бы сегодня подозрительным номер один. – Он вытянул ладонь, загибая пальцы по мере перечисления пунктов. – В его машине нашли сумку, это раз. Он был на месте преступления, это два. Он был там в критические часы, причем один, – по крайней мере, ни о ком другом ничего пока не известно, – вот вам три. Он, правда, уверяет, что сидел все время у себя в кабинете, но приходится верить ему на слово. Других подозреваемых пока нет никого. – Он выразительно оглянул зал. – И вот, не прошло и двух дней с того трагичного случая, и мы его увольняем. Как это выглядит с точки зрения общественных связей, Эл? Что подумают наши христианские друзья и соседи, когда узнают, что спустя всего лишь два дня после того как раввин навлек на себя подозрение – пусть и не полиции, – его выгоняет вон его же конгрегация. Что ты им скажешь, Эл? Что мы его выгнали не из-за этого, а потому что он ходил в измятых штанах?
Эл Бекер встал на ноги. От его самоуверенности не осталось и следа.
– Мне бы хотелось кое-что добавить к тому, что я уже сказал. Так вот. Лично против раввина я ничего не имею. Решительно ничего. Я имел в виду одни лишь интересы синагоги. Но если бы то, что только что сказал Эйб, могло бы склонить чашу весов, то е. ть, если в результате его увольнения ему могли бы пришить это убийство – вернее запутать его еще больше, чем он запутался сам, то я скажу нет. Однако мы все знаем, что полиция даже не подумает обвинить раввина, совершенно независимо от того, уволим ли мы его, или не уволим. Если же мы его теперь н$ уволим, то он будет сидеть на нашей шее еще год.
– Одну минуточку, Эл, – снова заговорил Кессон. – Все-таки ты ничего, я вижу, не понял. Я вовсе не о раввине хлопочу. Мне важно не то, что люди подумают о раввине, а подумают о нас, обо всей нашей конгрегации. Некоторые, естественно, скажут, что мы уволили раввина, потому что подозревали его в убийстве. И тут же они сделают вывод – хороши же у них раввины, коли их же конгрегации так легко подозревают их в убийстве! Другие скажут: Чепуха! Нелепо подозревать раввина! Но и им придется сделать вывод, а именно: Хороши, мол, эти евреи! Они настолько не доверяют друг другу, что чуть что, и они готовы выгнать вон собственного духовного руководителя. Согласись, что в стране, где человек считается невиновным до тех пор, пока его вина не доказана, все это выглядит уж очень нехорошо. Теперь ты понял, Эл?
