– Нет, все в порядке, мадам.
Затем он позвонил лейтенанту Дженнингсу.
– Что-нибудь получилось у Серафино?
– Так себе. Однако кое-что я все-таки узнал. Симпсоны, которые живут напротив, видели поздно ночью в четверг большую машину у самого дома Серафино.
– Синий Линкольн?
– Откуда ты знаешь?
– Неважно. Ты вот что, Ибен. Срочно явись в отделение. Нам предстоит работа.
Когда он приехал в отделение, Ибен Дженнингс был уже там. Сообщив ему все, что рассказала Эджи Грэшэм, он распорядился:
– Мне срочно нужен портрет этого Мельвина Бронштейна. Отправляйся немедленно в редакцию линнского "Экзаминера”.
– А почему ты думаешь, что у них есть его портрет?
– Потому что Бронштейн живет в Гров-Пойнте и у него автомобильный магазин. Он, значит, важная шишка и обязательно входит в какой-нибудь комитет. Не может быть, чтобы его портрет не появился в газете. Поройся там и собёри все, что у них имеется о нем; главное же – достань четкую фотографию и вели размножить. Мне нужно штук шесть.
– Мы сообщим этот материал газетам?
– Нет. Как только ты мне принесешь фотокарточки, ты, а может, ещё Смит и Гендерсон – я посмотрю график и подберу людей – подадитесь на автострады номер 14, 68 и 119. Останбвитесь у каждого мотеля, покажете фотографию Бронштейна и узнаете – не останавливался ли он у них за последние месяцы. По спискам мы ничего не узнаем, так как вряд ли он сообщал свою настоящую фамилию.
– – Ничего не понимаю.
– А что тут понимать? Представь, у тебя была бы девушка. Куда бы ты с ней подался?
– В какой-нибудь амбар…
– Чепуха! Ты бы поехал за город и остановился в каком-нибудь мотеле. Эта девушка была беременна. Вполне может быть, что она понесла на заднем сиденье машины, но куда вероятнее, что в каком-нибудь мотеле поблизости.
В воскресенье выдалось ясное, солнечное утро. Небо было чистое, без единого облачка, а с моря дул легкий ветерок. Идеальная погода для гольфа, и уже по одежде членов правления, приехавших в синагогу, можно было безошибочно определить, что как только закроют заседание, они тут же смотаются к клюшкам.
Они входили в зал парами, тройками, и Джэйкоб Вассерман понял, что проиграл. Он это ясно видел уже по одному числу явившихся на заседание – почти полный состав правления. Он это видел по тому, как они дружески здоровались с Элом Бекером, и как те немногие, что обещали еще подумать, избегали даже смотреть в его сторону. Да и один вид всего этого собрания не оставлял места сомнениям. Подавляющее большинство правления принадлежало к одной и той же категории: прилизанные, преуспевающие бизнесмены и специалисты, вступившие в конгрегацию главным образом потому, что общественное положение их к этому обязывало; люди, привыкшие во всем к одному лишь первоклассному, одинаково относящиеся к какому-то неряшливому раввину, как к какому-нибудь бестолковому мелкому служащему. Все это сквозило также в их плохо скрытом нетерпении поскорее покончить с этим нудным делом, чтобы можно было предаться удовольствиям. Старик жестоко казнил себя теперь за то, что он допустил, чтобы все эти люди были назначены членами правления. Он поддался тогда увещеваниям строительного комитета, хлопотавшего о каждом из кандидатов – дескать, если его включить в правление, он, глядишь, и отвалит для нужд синагоги порядочную сумму.
