Как разрешить подобное противоречие? И есть ли здесь противоречие? В чем эстетический — и шире — общественный смысл подобной театральности? Ответы на такого рода вопросы легче найти, как это часто бывает в искусстве, не у сторонников, а у противников той или иной тенденции.
Известно, что Салтыков-Щедрин назвал Самойлова «актером всех стран и времен, а преимущественно всех костюмов». Остроумная формула запомнилась, запомнилась как афоризм, хотя смысл ее далеко не однозначен. Здесь есть над чем задуматься.
Щедрин ведь искал в создании актера отграниченной, психологически обоснованной цельности. Щедрин хотел увидеть на сцене характер, по которому можно было бы судить о среде, его сформировавшей, о времени, эпохе, месте действия, о противоречиях, которые этому времени и среде свойственны. Щедрина заботили связи, зависимости, существующие между душевным миром человека и окружающим миром. Эти связи и отношения зафиксированы определенным образом в человеческом характере. Характер — всегда некая иерархия человеческих черт, одни из которых развились в данных условиях вполне и стали главенствующими, другие захирели в процессе ассимиляции человека в реальности, третьи не смогли проявиться вовсе. По одному характеру мы не можем судить о всей совокупности возможностей, заложенных в человеческой природе вообще, свойственных человеку как философской категории.
...Самойлов характеров не создавал. Он предлагал зрителям череду масок, каждая из которых как бы отвергала предыдущую, а весь поток этих метаморфоз тяготел к беспредельности. Далматов позднее, уже не прибегая к мгновенным переодеваниям, не меняя кардинально своей внешности, в рамках одного художественного образа в спектакле, а не десятка, научился передавать эту беспредельность, изменчивость человека. Играл он Телятева или Ноздрева, все было зыбко, все — розыгрыш: губы произносят патетический монолог, а искрящиеся смехом глаза как бы опровергают патетику, в позе застыла горечь печали, а интонации голоса уверенно-благополучны. И так до бесконечности. Не знаешь, на чем остановиться и чему верить. Искусство Стржельчика, принадлежащее середине двадцатого века, тяготеет к показу драматической, резко контрастной борьбы противоположных черт в человеке. Стржельчик способен поразить молниеносным глиссандо, когда в одно мгновение оказывается использованной вся клавиатура человеческих характеристик от буффонадной, фарсовой до трагической. Вспомним его Кулыгина в финале «Трех сестер». Бурную смену отношений к Кулыгину, которую мы переживали в считанные минуты действия. Этот не поверяемый логикой, не разложимый на отдельные составляющие сплав комического, жалкого, чуть ли не омерзительного в своем подобострастии начал с глубоко трогающим, возвышенным, прекрасным.
