. Иными словами, Клещов Стржельчика был негодяй обаятельный, обезоруживающий своей улыбкой, «нездешним» обхождением, лоском и предупредительностью «интеллигентного» человека. Лакейская угодливость и наглость ощущались за барственными интонациями Клещова. И любопытно, когда Стржельчик играл лакея Рюи Блаза под маской аристократа, критика отмечала: «Это скорее гранд, переодетый лакеем, чем наоборот». Теперь, играя очковтирателя и бюрократа Клещова, актер играл лакея и приживала, обнажая как бы социальную ретроспекцию образа, его предысторию.
Сорокалетний Клещов удался Стржельчику потому, что это был образ в известной степени традиционный, он имел корни и в русской и в западноевропейской драматургии. Стржельчик оказался театрально прозорливым в выявлении традиции, его актерское воображение, наблюдательность продемонстрировались в умении найти современный облик традиционному типу.
Переодевание, мистификация, игра — вот путь театральных поисков Стржельчика. Ему нужны роли «с секретом», парадоксальное сцепление видимого и сущего в характере. Не монолит, не глыба-образ, а некая ироническая вязь, текучая, бесконечно изменчивая, как в Рюи Блазе, как в Клещове. Дело не в том, что один — романтический герой, а другой — легко узнаваемый тип проходимца. Дело в самом принципе метаморфоз-узнаваний — от лакейской ливреи к возвышенному строю мыслей и чувств и наоборот — от великолепной оболочки к лакейскому нутру. Цепь метаморфоз составляет сверхзадачу образа, его ироническую суть. Ирония — это «взрыв скованного сознания», говорили немецкие романтики, это свобода фантазии, не ограниченной ни временем, ни местом, это вольный полет ассоциаций. В неиссякаемой иронии театра, где все нарочное всерьез и все серьезное нарочно, Стржельчик черпал жизненные аналогии и захватывающую жгучесть ощущений.
В актерском сознании Стржельчика шел процесс накопления, который был обусловлен прежде всего причинами духовного роста личности, ее саморазвития. Внешние объективные мотивы имели гораздо меньшее влияние на развитие этого процесса. Перелом, который совершился в художественном курсе БДТ с приходом к руководству театром Г. Товстоногова, поначалу не сказался на актерской судьбе Стржельчика. Как и раньше, у него было много новых ролей. Он сыграл Райского в инсценировке «Обрыва» И. Гончарова (1956), всячески настаивая на легко воспламеняющемся, даже героическом характере его натуры и как бы отметая вообще связанную с ним тему «лишнего человека». Критики писали о недостаточной отчетливости созданного Стржельчиком образа, но объясняли ее тем, что театр поставил спектакль о судьбе Веры, а не о судьбе Райского. Стржельчик выступил в роли Энтони Грэхема в переделанном для театра варианте романа Дж. Гордона «Да сгинет день!» (1956). История «цветного» — сына белого человека и мулатки — опять-таки дала актеру богатый материал для эмоционально насыщенной игры. Однако, как и в случае с Райским, в этой работе Стржельчика ощущалась своего рода «неполнота действия». Усиливая трогательные мотивы в образе героя, актер пожертвовал обличительной интонацией, которая была в романе. Драма Энтони Грэхема в известном смысле перекликалась с коллизиями романа Т. Драйзера «Американская трагедия». В одном и другом романах речь шла о человеке, который намеревался любыми способами завоевать положение в обществе и изнемогал — прежде всего нравственно — в погоне за благополучием. Но Стржельчика более привлек романтизированный вариант героя.
