Слуга бросился помогать Банзену втаскивать тяжёлую камеру и комплект штативов и светильников.
— Мы пойдем знакомиться с Тейтами? — спросил Квиллер.
Дизайнер понизил голос:
— Старина где-то отсиживается — стрижёт купоны и лечит радикулит. Он не выйдет, пока мы не заорём в восторге: «Нефрит!» Тот ещё гусь.
— А как насчёт его жены?
— Она редко появляется, за что мы все ей можем быть только признательны.
— Трудно вам было получить у них разрешение?
— Нет, он был удивительно покладист, — сказал Лайк. — Вы готовы совершить экскурсию?
Он распахнул двойные двери и провел репортёра в комнату, решенную в ярко-зелёных тонах, со стульями и диванами, обитыми белым шелком. Письменный стол был из чёрного дерева с позолотой, на нём стоял французский телефон на золочёной подставке. У дальней стены высился большой гардероб из прекрасно обработанного дерева.
— Этот гардероб в стиле бидермайер, — объяснил Лайк, — фамильный, и нам пришлось его использовать. Стены и ковры — цвета зелени петрушки. Цвет стульев можете называть грибным. Сам дом — испанский, около тысяча девятьсот двадцать пятого года постройки; мы спрямили здесь арки, разобрали старые полы и настелили новые.
Покуда дизайнер расхаживал по комнате, поправляя абажуры и разглаживая складки искусно вытканных драпировок, Квиллер вгляделся во всё это великолепие и мысленно прикинул, сколько оно должно было стоить.
— Если Тейты живут тихо, — шепнул он, — к чему это всё?
Лайк подмигнул:
— Я хороший продавец. Чего он хотел — так это создать достойное обрамление для своей знаменитой коллекции нефрита. Она стоит три четверти миллиона. Это, конечно, не для печати.
Необычнее всего в комнате был ряд застеклённых ниш. В них на стеклянных же полках располагались десятки изящно вырезанных вещиц из глухого чёрного и полупрозрачного белого камня — искусная подсветка создавала вокруг них причудливую игру света и тени.
Одд Банзен прошептал:
— Так это и есть нефрит? По мне, так он на мыло смахивает.
— Я думал, он зелёный, — сказал Квиллер.
— Зелёный нефрит в столовой, — пояснил Лайк. Фотограф принялся устанавливать свои штативы и светильники, а дизайнер посвящал Квиллера в терминологические тонкости.
— Когда будете описывать это место, — говорил он, — называйте гардероб бидермайер — armoire[4], а стулья с распахнутыми ручками — fauteuils[5].
— Ребята из «Прибоя» с этим как-нибудь разберутся, — ответствовал Квиллер, — а мне в это вникать ни к чему.
Банзен тем временем работал с необыкновенной сосредоточенностью, делая и цветные, и чёрно-белые снимки. Он настраивал камеру то так, то этак, на дюйм-другой передвигал оборудование и надолго укрывался под чёрной тканью — искал нужный ракурс Паоло с таким усердием помогал ему, что порой даже мешал.
