— Ну, присаживайся.
Они оказались в небольшой комнате, освещенной блеклой настольной лампой. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи с папками: корешки некоторых из них помечены, некоторые никак не обозначены, какие-то — истрепанные, какие-то — совсем новые, словно никто к ним не прикасался. Единственное узкое окно завешено тяжелой шторой, совершенно не пропускающей свет, пусть и фонарный, с улицы. У окна находился стол, заваленный кипой бумаг. Вообще всё в этой комнате было завалено бумагой: пол, диван, стол, стулья, кресла. Кое-где из-под всего этого безобразия выглядывали дерево, металл, ободок фарфоровой чашки, кожа, но царили здесь огромные листы ватмана, обрывки, самолетики, вырезанные снежинки, смятые клочки бумаги, создавая невообразимый хаос. Незнакомец опустился в кресло, а Володьке указал на диван, куда тот и уселся с ощущением не самого мягкого удара в грудь.
— Я Геометр. И я ждал тебя.
— Зачем? — Вольский высвободил из под себя какие-то графики в числе трех, книгу, кажется, на французском, чайную ложку и сломанный карандаш.
— Зачем… — помедлив, Геометр сплел пальцы и бросил взгляд на часы. — А ведь уже одиннадцатый час. Ты порядком задержался.
— А?
— А-а-а… — хозяин забросил ногу на ногу. — Чайку?
— Спасибо. Только вы сказали, что объясните…
— Объяснения. Все хотят объяснений. А чай, между прочим, гораздо полезнее, — интонация Геометра была пронизана скорбью. Он всё глядел на часы, не отводя от них взгляда, обращаясь с репликой то ли к циферблату, то ли к стрелкам, то ли ко времени: — Ну что же ты так долго?
— Чего долго?
— Не «чего», а долго. Нехорошо. Нехорошо. — Геометр вскочил с кресла и принялся мерить комнату шагами, попирая многочисленные разбросанные листы подошвами лакированных туфель. — Я все черчу, выверяю, и все зря, все зря, никто не ценит, никто! Вот ты говоришь…
— Я ничего не говорю… — попытался вставить Володька.
— Это неважно! Вы все говорите! Все душа да душа, тонкие материи, ничего ты в этом, математик куцый, не понимаешь! Черти себе да черти, ластиком подотри! А кем бы ты, друг мой, был, кабы не Геометр?! — и он с таким укором посмотрел на мальчишку, что тому захотелось расплакаться, хотя отроду с ним такого не случалось. — Вот и я говорю, что Геометр чертит, Геометр считает, а никому и дела нет. Вот ведь ты сказал мне что?!
— А что я сказал?
— Что будешь в десять! В десять, понимаешь?! — Геометр даже не смотрел на Вольского. Он был словно бы рассеян, словно бы говорил сам с собой, позволяя Володьке лишь оттенять фразы, вовсе и не замечая мальчика, которого сам же и привел в свой кабинет. Если слова Геометра и были отнесены к кому-то конкретно, то точно не к Вольскому.
