— Не доверяет людям. Следит да подстегивает.
— Либо в каждом вора видит.
— Человека надо уважать. Кнут, он для скотов, и то для ленивых.
— Ермак здорово разрисовал его в газете.
— Надо поехать в район, да всю правду и рассказать.
Новая власть много отобрала у Назарьева, даже опомниться не дала. Обида то угасала и как бы забывалась ненадолго, то вновь возгоралась, копилась. Теперь, просыпаясь, первым, кого видел Игнат перед собою, — ухмыляющееся ненавистное лицо председателя артели. Иной раз встречался с ним. Чепурной не замечал Назарьева, скользил взглядом, будто не человек перед ним был, а плетень. И как мог, Назарьев выплескивал из души желчь, хоть и знал, что уж ничего не изменить. Он иногда захаживал на собрания, где высказывались колхозники, но отмалчивался, а уж если на хуторе срывалось по вине председателя какое дело — уборка хлеба, воскресник, кто-то из руководителей колхоза или Совета перешагивал закон, — Игнат не упускал случая понасмешничать, посмаковать на людях: «Собрались бюровать в район, на сытеньких конях поскакали, а хлеб осыпается. Эх, горе-хозяева… На словах одно, а на деле — другое».
Демочка догадывался, отчего старший брат враз переменился, злобствует, но не говорил ему поперек слова — трудно переубедить Назарьева, да и прав он во многом.
«Додумался председатель, — смеялся Игнат, — Кузьму бригадиром сделал. Хозяина на хуторе выискал. А Кузьма такой, что увидит на своем подворье поваленный плетень, не поднимет, перешагнет. Распряжет лошадь, хомут не уберет, валяется он на базу ночью до тех пор, пока собаки кожу не объедят. Ленивый Кузьма, каких свет не видал, а он его в бригадиры. Эх, горе-хозяева».
Председателя Совета Игнат шутливо называл атаманом; клуб, где бывали концерты, читали лекции и часто собирался женотдел, — чудильником; а милиционера ласково величал урядником. Притом как-то обезоруживающе улыбался. К этому скоро привыкли, привык и сам Игнат, произносил эти слова походя, порой не вкладывая в них прежнего злого умысла.
По осени пригласил Игната на свадьбу Демочка.
— Учительницу берешь? — спросил Назарьев.
— Ага.
— Не белоручка? Не прогадаешь?
— Хозяйственная она.
— Ну, тебе жить.
В первый день гулянья Игнат подарил братишке новый полушубок и хром на сапоги. Пелагея, обрадованная и смущенная тем, что впервые попала на праздник с мужем, обласкала невесту и подарила ей шерстяную кофту. На третий день свадьбы Игнат сел за стол напротив милиционера. Тот, видать, из приезжих, поскрипывал кожаными ремнями, сыпал анекдотами, хвалился, как ловко он после революции вылавливал на хуторах казаков-бандитов. На груди его блестели значки, начищенные пуговицы. Игнату не терпелось осадить заносчивого служаку. Громко, чтобы все слышали, спросил:
