— Воскресник! Сделаем воскресник! Порубим лебеду и колючки на проулках!
И тогда, стращая молодежь, поползли по хутору диковинные рассказы. Говорили, будто в прошлом году на соседнем хуторе на первый день пасхи строптивая комсомолочка ослушалась отца с матерью и помыла голову. А на другой день полысела девка и удавилась с горя. Будто в одной станице молодожены отделились от родителей и строить свой дом порешили. Приглянулся им крепкий кирпич церковный. И в пасхальные праздники отважились молодые — начали ночью выковыривать по кирпичу, разбирая церковь. Обвалилась стена и задавила молодоженов. Похоронили обоих. Бог, он все видит.
Не согласился с таким предложением и Ермачок.
— Нельзя. В каждом доме скандал могет быть, — сказал он. — Будем дежурить с вечера до рассвета.
…Лето было жарким. С юго-востока беспрестанно дули горячие суховеи. В белесом небе много недель подряд не показывалось ни одного облачка. Попеклись, почернели на корню недозрелые груши и яблоки, желтые листья свернулись в трубки. Земля потрескалась. Во дворах, что раскинулись ближе к Красноталовому бугру, высохли колодцы. Серая пыль клубилась над хутором.
Едва улеглись волнения после закона о продналоге и праздника Первомайского, как в каждом курене со страхом стали поговаривать: хлеба горят, как зимовать будем? Пригорюнились все от мала до велика. «Быть голоду», — ужом поползла черная пугающая весть по проулкам.
Станичный священник не один раз служил молебен в степи, дождя просил. Падали набожные на колени, молились, касаясь лбами сухой потрескавшейся земли, а небо по-прежнему было белесое, выжженное.
И ветреной сухой осенью окольными тропами с полей, огородов и лугов голод воровски подкрался к хутору.
— На моем веку такого сухого лета не было, — жаловались тихо хуторяне.
— Я постарше, и то не помню.
— Чем налог платить будем?
— Не пойдут власти с обыском?
— Искать нечего. Все знают, какой неурожай.
— В случае чего, в Москву писать будем.
— Эх, нету у нас лесов, как под Воронежем да Рязанью. В лесу грибы и ягоды, зверье всякое.
— На грибах да ягодах долго не протянешь.
Хутор присмирел, закручинился. Дни и ночи стали темней, тягучей.
Хуторяне забывали, да и не хотели бриться, гладиться. Насупленные, серые, ходили медленно, глядя в землю, будто боялись взглянуть на неласковое выгоревшее небо. По проулкам зашныряли менялы, поползли попрошайки, забегали настырные и увертливые беспризорники. На усадьбах стали пропадать тыквы, в погребах — мелкая картошка, кочаны капусты. Подъезжали на бричках незнакомые, вымогали за чашку муки хромовые сапоги, трясли, разглядывали у калиток и перелазов пиджаки и платья. Отдавали хуторяне за бесценок трудом и по́том нажитое добро — не до нарядов было. Дети и старики с утра до вечера сидели у берега с удочками и подсаками, бабы ватагами мерили степь с корзинками и мешками — искали жидкие, оброненные в косовицу колоски. За хутором по другому разу перемолачивали скирды соломы, рылись в бросовых копнах.
