Если в «Прелюдии» лирический герой говорит о своей собственной оторванности от тех, чье прикосновение к его душе мучительно, он мечтает о покое, о «миге» творческой печали, когда ему никто не помешает, «Прелюдия» пронизана тоской о свободе от этих грубых «прикосновений», вторгающихся в мир лирического героя. В стихотворении «После концерта» – тема непонимания и чуждости великого искусства («В росистую траву катятся аметисты И гибнут без следа»). То в «Буддийской мессе в Париже» – бездна между настоящим «таинством» и праздным любопытством зрителей.
Художественной особенностью стихотворения является яркая детализированность в описании того, что видел поэт (что может быть в том числе косвенным доказательством присутствия поэта на данном молебне):
Колонны, желтыми увитые шелками,
И платья peche и mauve в немного яркой раме
Среди струистых смол и лепета звонков,
И ритмы странные тысячелетних слов,
Слегка смягченные в осенней позолоте.
Почти загадочным предстает буддийский монах:
Священнодействовал базальтовый монгол,
И таял медленно таинственный глагол
В капризно созданном среди музея храме.
Публике, собравшейся в музее, недоступны ни содержание, ни замысел «буддийской мессы», это «священнодейство» для них лишь развлечение, экзотическое средство от скуки:
Чтоб дамы черными играли веерами
И, тайне чуждые, как свежий их ирис,
Лишь переводчикам внимали строго мисс.
Самого же поэта завораживает удивительная музыка слов молебна, он поглощен особыми ритмами речи «монгола» (и это биографически неслучайно, вспомним филологическое образование поэта, его занятия санскритом, глубокую любовь к древним языкам):
Мне в таинстве была лишь музыка понятна.
Но тем внимательней созвучья я ловил,
Я ритмами дышал, как волнами кадил,
И было стыдно мне пособий бледной прозы
Для той мистической и музыкальной грезы.
Но эта мистика музыки и слов совершенно недоступны для зрителей:
Обедня кончилась, и сразу ожил зал,
Монгол с улыбкою цветы нам раздавал.
И, экзотичные вдыхая ароматы,
Спешили к выходу певцы и дипломаты
И дамы, бережно поддерживая трен,
Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.
Но высокое назначение «буддийской мессы» и особого музыкального «глагола» не зависит от светской развлекающейся публики и будит сердца таких, как сам поэт, как те, у кого «чистые сердца». Противоречие «поэт – толпа», «поэт – художник» раскрывается в стихотворении «Буддийская месса» в противоречии религиозного действа («глагола») буддийского монаха – загадочного «монгола», слов молебна, рожденных для того, чтобы «чистые сердца в ней пили благодать», и чуждости слушателей («толпы»), пришедших ради экзотического развлечения, а также в противоречии самого автора-поэта с этой толпой зрителей (что связывает с первым стихотворением этого «Трилистника»), которая внутренне ему чужда и вызывает неприятие («И странно было мне и жутко увидать.»).
