Мелкий и неумный человек, Вайсберг считал главной причиной своих неудач засилье в институте чуждых элементов. Коньком объединившихся вокруг партийного секретаря невежественных карьеристов и бездарных тупиц теперь стала бдительность.
— А когда же ты узнал о… Николае Кирилловиче?
Трубникову позвонила жена Ефремова. Около шести вечера и с уличного автомата. Целый день не решалась это сделать — боялась, что телефонный разговор подслушают и она может навлечь на своих друзей обвинение в сочувствии к арестованному. «Конспирантка…» — криво усмехнулся Алексей Дмитриевич.
Ирина встала:
— Я схожу к Марье Васильевне.
— Не надо. Я только что от нее.
В квартире Ефремовых разгром. Пол в кабинете Николая Кирилловича сплошь устлан его книгами и бумагами. Ящики и шкафы выпотрошены. Мария Васильевна рассказывая, что произошло ночью, все время извинялась, что не прибрано. Домработницы они не держат, а сама она с раннего утра отправилась в областное управление НКВД. Долго сидела в очереди к дежурному по Управлению, но очень довольна его приемом. Любезный человек, культурный и вежливый. Сказал, что если Ефремова уверена в невиновности своего мужа, то ей и беспокоиться нечего. Он вернется, как только недоразумение выяснится. На вопрос о передаче ответил, что тюрьма передач не принимает, так как обеспечивает арестованных, решительно всем необходимым. Но деньги, до пятидесяти рублей, она перевести мужу может. Это на папиросы, зубной порошок и тому подобную мелочь, которую арестованные приобретают в тюремной лавке.
Сообщение о лавке подействовало на старушку особенно успокоительно. Она сразу же узнала, где и как переводятся деньги в тюрьму НКВД, и уже сделала это. Мария Васильевна всегда была недалекой, но удивительно деловой и расторопной женщиной.
— А как Николай Кириллович?
— А он, по словам жены, был очень испуган, подавлен и растерян. Во время обыска имел вид обреченного и уходил как на казнь. Сказал в дверях: «Прощай, Маша. Не поминай лихом». Но Марья Васильевна даже не заплакала. Считает все происшедшее каким-то недоразумением, которое непременно и скоро выяснится. Особенно убедил ее в этом разговор с дежурным офицером.
— А может быть, оно и в самом деле так?
Трубников покачал головой. Это можно было бы предполагать, будь арест Ефремова единичным или хотя бы редким явлением. Но аресты теперь носят массовый характер. Их лавина катится, непрерывно наращиваясь, уже много месяцев. Такие действия не могут быть результатом недоразумения или ошибки. Против подобного допущения говорит и та закономерность, которая, хотя и смутно, улавливается в действиях НКВД. Эта закономерность, правда, не только ничего не объясняет, но делает политику репрессий совершенно непонятной, если пытаться определить ее конечную цель. Ведь хватают, как правило, самых ценных и нужных стране людей. Вот и в их институте почти все арестованные — талантливые и эрудированные ученые и инженеры. Напрашивается нелепый, но несомненный пока вывод — деловая ценность и есть тот главный признак, по которому отбираются жертвы НКВД. Есть и другие признаки, менее общие. Например, социальная или национальная принадлежность. В этих случаях критерий деловой ценности выражен менее отчетливо, но все равно почти всегда он проявляется. Не было заурядных работников ни среди немцев, которых в их институте не осталось ни одного, ни среди людей чуждого социального происхождения, из небольшого числа которых сегодня на свободе один только он, Трубников.
