Может быть, у нее просто депрессия? Сниженное настроение притупляет всяческие приятные чувства, и это очевидно, вот почему главный симптом депрессии – ангедония (буквально – “отсутствие удовольствия”). Несколько реже встречается другой симптом – некоторые признаются, что при плохом настроении прибегают к “еде ради утешения”, видимо, чтобы ухватиться за последние приятные ощущения, оставшиеся в их распоряжении, но это не приводит ни к чему, кроме отчаяния и отвращения к себе.
Я задал Кейтлин стандартные вопросы о настроении:
Каким она видит будущее? “Будущее случится вне зависимости от того, что я думаю”.
Считает ли она, что ее жизнь стоит того, чтобы жить? “Сейчас – да. У меня много работы”.
Чувствует ли она себя виноватой в чем-то? “Да, много в чем”.
Считает ли она себя хорошим человеком? “Смотря что считать хорошим”.
Считает ли она, что у нее депрессия? “Э-э-э… Не знаю. Может быть”.
Отвечала она предельно лаконично. Нет, она не хотела утаить что-то от меня, но у меня возникло ощущение, что Кейтлин принадлежит к тем людям, которым надо от всех прятаться, не оставлять никаких впечатлений. Обычных признаков депрессии у нее не наблюдалось – поставить четкий диагноз явно будет трудно (впрочем, как и большинству моих больных).
Я не сдавался:
– Так вы не можете сказать, что счастливы, верно?
– Нет, я точно не счастлива. Дело не в том, что у меня депрессия – что бы вы под этим ни понимали. Я не считаю, что должна быть счастлива, в отличие от большинства современных людей. С исторической точки зрения у нас нет такого права. Счастье – это почти… почти пустота. Живи своей жизнью, старайся творить добро или по крайней мере не вредить. Мне этого достаточно.
Я заговорил о лекарствах, об антидепрессантах, не потому, что считал, что они сейчас ей помогут, а просто чтобы прощупать почву. Пилюли счастья? Ни за что. Помолчав несколько секунд, я сменил тему.
– А какой вы себя видите? В своем теле?
– Что вы имеете в виду?
– Нравитесь ли вы себе? Нравится ли вам ваша внешность?
Последовала долгая пауза на размышление, а затем Кейтлин ответила:
– Не уверена, что это одно и то же.
Здесь она была права, но это открывало простор для совершенно нового разговора, а у нас истекало время.
Я понимал, что узнать Кейтлин поближе мне доведется не скоро. После первой встречи для оценки ее состояния, занявшей примерно полтора часа, я предложил ей побеседовать еще раз через месяц. Я не стал предлагать ей ни психотерапию в виде заранее обговоренного количества сессий раз в неделю или две, ни психоанализ, когда встречаться нужно еще чаще и неопределенно долго (к тому же меня ему не обучали). Мы были в обычной поликлинике при больнице общего профиля под эгидой Национальной службы здравоохранения. Но мне же надо было предложить пациентке хоть что-то.
