— В сексе мне не отказывают. Отказывают в любви.
— Ты смотри-ка, а? В сексе ему не отказывают… Нет, дружок, девушка нужна совсем для другого. Не для «того самого». А чтобы дарить себя ей. Разве нет? Жаль, девушку не заведешь так же легко, как, скажем, собачку или кошку… Эх, ребята, вам же совсем наплевать на то, что останется после вас. Ни семей, ни детей. В Америке уже почти никто не рожает. Хотя бы долг перед обществом в вас должен говорить!
— Пап, никто никому ничего не должен.
— Правильно. Каждый себя от долга перед другими освободил. Каждый сам определяет для себя свой долг, его природу и меру.
— Ну и отлично.
— А кто тебя создал? Общество тебя создало. Если бы я отказался от своего долга, то не было бы и тебя. Если бы не мой отец — не было бы меня. Подумай об этом. Такое у меня упражнение для твоего мозга.
— А теперь никто никому ничего не должен. Теперь свобода, папа. Нет больше рабства долга.
Миллер-старший лишь разводил руками: приравнять ответственность к рабству — да, на такое был способен только разум нового поколения.
— Да не рабство это было, а нити общности. Только носить их было так же тяжело, как зимнюю одежду летом. Освободив себя от долга перед другими, человек оказался без поддержки других членов социума. Он оказался никому не нужен. Вот она, истинная природа принципа «никто никому ничего не должен», — власть одиночества. Никто… никому… не ин-те-ре-сен! Не ну-жен!
— Да, но женитьба — это все-таки не социальные нити. Это просто ритуал, чтобы получить объект вожделения в исключительную собственность.
— На первоначальном этапе — да. Но потом пойдут дети…
— То есть дети — это побочный продукт?
— Поначалу побочный продукт, но потом — смысл жизни. Так вот, пойдут дети, и долг тихой сапой войдет в твою жизнь.
— На долг это очень похоже.
— Конечно. Человек — существо по своей природе социальное. А природа всегда берет свое, даже если ей сопротивляешься.
— Ничего — я еще посопротивляюсь, — упорствовал Тед.
— Ей-богу, в споре монолог дается нам куда легче диалога… Ты юн, сын, как же ты юн! — с горечью восклицал отец. — А ведь тебе уже под сорок…
— Ну да — я юн душой и сердцем!
— К сожалению, еще и умом.
— Зря ты так, — поджимал губы Тед. — Я не один такой. Было бы за что меня винить…
Отец на несколько мгновений замолкал, чтобы дать сыну передышку, но долг человека, несущего ответственность за то самое общество, которое несло ответственность за него, заставлял его вновь открывать рот и наставлять на путь истинный своего отпрыска, который этого пути не ведал и не видел, а тем более — и не подозревал, что тем путем идти он должен с радостью и со все разгорающимся стремлением отдавать долги, такие доступные и благодарные.
