Мы с братом изо всех сил припустили к дому, утопая по колено в снегу и обгоняя друг друга. Собака тоже побежала за нами, поминутно проваливаясь в снег. Мать, печальная, осунувшаяся, все еще сидела, сгорбившись, у постели брата.
— Мама, Далавай приехал! — возбужденно крикнул с порога брат.
Мать испуганно вскочила на ноги.
— Ой, беда! С утра у меня дергалось правое веко. Значит, к этой напасти!
Она торопливо вынесла из худжры сушеный урюк, джиду, две кукурузные лепешки. Покрыла стол скатертью. Через мгновение вошел бледный отец, за ним Далавай и человек в дубленке. Мать пошла навстречу Далаваю.
— Входите, милейший, входите! Как ваше здоровье, здоровье вашей жены? — заговорила она дрожащим голосом. — Нет, нет! Не снимайте валенки, дома холодно.
Далавай сделал вид, что отряхивает снег с валенок, затем прямо в валенках прошел по кошме к сандалу.
— Сейчас закипит чай, гости дорогие! — Мать направилась было к двери, но Далавай остановил ее:
— Не утруждайте себя, сейчас мы уйдем. — Затем обратился к брату: — Есть у тебя ручка, чернила?
Брат достал из ниши в стене чернильницу и ручку.
— Что вы собираетесь делать? — спросила мертвенно побледневшая мать.
— В бирюльки играть! — сказал Далавай, садясь на ватное одеяло прямо в мокрых от снега валенках. — Вы же видите, что я собираюсь делать!
Он глянул на гостя в дубленке, который курил у порога папиросу и с брезгливым выражением лица осматривал комнату.
— Прикажете писать самому?
Гость кивнул, словно говоря: «Валяй».
Далавай вынул из внутреннего кармана кожаного пальто бумагу, затем обмакнул перо в чернильницу. В чернильнице что-то скрипнуло. Далавай зло потыкал ручкой в чернильнице, но вместо чернил за перо зацепился кусок льдинки.
— Какой ты, к черту, ученик? — сказал Далавай и нахмурил рыжие брови. — У тебя же чернила замерзли.
Мать вдруг заплакала.
— Что же нам делать, голубчик, — сказала она умоляюще. — Видите, какой лютый в комнате холод? А вот этот, — она кивнула на больного брата, — уже третий день то умирает, то воскресает.
Далавай снова обмакнул ручку в чернильницу, но мать вцепилась в его руку.
— Не пишите, голубчик, не пишите, пожалейте нас.
Далавай брезгливо поморщился и отдернул руку. Серые глаза его недобро сощурились.
— Уберите руки! — сказал он злобно.
— Ах, ты…
Услышав угрожающий голос отца, я повернулся к нему и испуганно замер. На лице его не было и следа того недавнего униженного выражения, глаза сверкали гневом.
— Ты, франт! — сказал он, и снова в его голосе были угрожающие нотки. — А ну-ка встань! Будь ты трижды богом, но, входя в комнату, снимай обувь. — Одним прыжком он оказался рядом с Далаваем. — Снимай, говорю.
