Пронзительный рев моторов прервался круглым и звучным взрывом бомбы. За первой посыпался целый дождь. Гул и взрывы, гул и взрывы...
Бойцы кинулись в поле, дорога вмиг опустела,— осталась только маленькая зеленая машина да несколько распластанных тел. Тела лежали недвижимо, а машина вдруг ожила, рванула с места и как-то неуверенно, зигзагами покатила по шоссе.
Лукашик полз по клеверу, стараясь как можно быстрее отдалиться от шоссе, и когда ему показалось, что оно далеко, лег на землю. Гулко стучало сердце. Пахло потом и клевером. Большой рыжий шмель спокойно перелетал с цветка на цветок, собирая мед, и его жужжание тонуло в гуле моторов и взрывах бомб.
Лукашик перевернулся на спину, увидел над собой, как экран, кусок чистого неба, расцвеченный по бокам ненатурально большими головками клевера, увидел, как перечеркивает этот экран незнакомый, чужой самолет, как он ныряет и как из-под его хвоста сыплются вниз блестящие шарики. Лукашик невольно зажмурился, услышал пронзительный свист, и совсем недалеко раздалось подряд три взрыва.
Он почувствовал, как под ним трижды вздрогнула земля, в уши ударила тугая горячая волна. Что-то посыпалось на лицо. Он машинально провел ладонями по щекам, стряхивая песок, и открыл глаза. Прямо на него что-то падало — какой-то комок, похожий на птицу, только бесформенный, поцарапанный, неестественно искореженный. Он кружился в воздухе, опускался не по прямой, а как-то зигзагом, как слетает с дерева лист при тихой погоде.
Шлеп!
Лукашик вздрогнул. Прямо на живот ему упал странный скрученный комок. С каким-то мифическим страхом Лукашик осторожно взял его и сразу понял, что это: то был узел от вещмешка, стянутый лямкой. Как ножом, его срезало осколками. Мелкие, точно зерна, они сидели в узле, и от них удушливо пахло тротилом, горячим железом и еще чем-то: не кровью ли, не свежим ли трупом, не смертью ли?
Снова и снова его обсыпало песком, комьями земли, иссеченным клевером; то ближе, то дальше с визгом рвались бомбы и осколки со страшным свистом пролетали над его головой, а Лукашик лежал и, уткнувшись лицом в землю, ждал... Жизнь и смерть в равной мере были теперь хозяевами его судьбы, жизнь и смерть вели торг за его голову. Жизнь брала тишиною, шелестом ветра, запахом цветов; смерть оглушительно ревела моторами, скрежетала осколками, засыпала землею. Голос жизни тонул, пропадал, гибнул в хаосе этих диких, нечеловеческих звуков, и все-таки он жил и был даже сильнее этой похоронной какофонии, и в конце концов — победил!
