— Наводку на барина своего дать хочешь? Поздновато, браток, — усмехнулся Ванька в бороду и хрустнул соленым огурцом. Говорил он несколько в нос, гундосил: ноздри, вырванные но приговору суда, были еще покрыты струпьями. Не вполне зажили и ожоги на лбу и щеках, начертание «В.О.Р.» прочитывалось в них не совсем четко. Считая невежливым долго разглядывать изувеченное лицо Ваньки, Матюшка перевел глаза ниже — и с изумлением обнаружил, что осужденный разбойник не скован по рукам и ногам, как положено, а только в ножных кандалах. Связи в высших московских кругах и деньги — сила великая…
— Нет, что вы… Нет, я не в том смысле, чтобы вас обидеть, Иван Осипович. А только я хотел сказать совсем о другой материи. Вы так здорово рассказываете, что это надо записать…
— Есть тут такие, что записывают… Вон протоколисты не одно уже на меня дело состряпали.
— Нет, записать, чтобы потом предать тиснению книгой. Ведь то, что вы рассказываете, это был бы настоящий русский роман, не хуже, а для простого русского читателя и получше иностранных.
— А что я с этого дела буду иметь? — спросил Ванька Каин, опустил руку под стол и позвонил, будто не цепь, соединяющую два железных кольца на ногах, а кошель в руке держал.
— Денег на продаже книжки слишком много не заработаешь, при нашем-то российском книжном невежестве. Славу, славу вечную — вот что вы приобретете, Иван Осипович.
— Я и без того ведь славен, юноша, — покровительственно заявил Ванька. — Вон ведь даже и горку, под которой я для москвичей «Соломонову игру» устроил, теперь Каиновою горой прозвали. Чем не слава?
Матюшка боялся противоречить разбойнику. Разгневаешь — а он вдруг как сиганет через стол! К тому же догадался, что Ванька рассиживает в прежнем собственном своем помещении: рядом с обязательным гравированным портретом государыни императрицы Елизаветы Петровны на стене висел такой же портрет Петра Великого, ведомого Ванькиного кумира, а на прочих стенах прибиты были потешные лубочные картинки. Решившись, Матюшка возразил:
— Подлинная слава будет, если книжку про вас пропечатать. Народ наш неуклонное к просвещению стремление имеет, но читает пока только рукописное…
— Неча мне лапшу на уши-то вешать! Вон про Стеньку Разина ничего не пропечатано, а сколь славен на Руси!
— Так ведь Стеньку-то Разина и ста лет не будет, как четвертовали на Москве, И ван Осипович. Забудут и его, устная память подлого нашего народа не вечна и прихотлива. А книга, тем более печатная, — это ведь навсегда. Книжку ежели и запретит начальство, то искоренить не сможет. Все печатные-то копии не соберут и не сожгут, а и одна останется — с нее опять тысячу напечатать можно…
