Умонастроения и мыслепреступления
В политической повседневности советского оккупационного сообщества в первое послевоенное время не чувствовалось напряжения предвоенных лет. Не было поначалу и «атмосферы страха, ненависти и сомнений, многочасовых собраний, где во взаимных обвинениях… гибли и ломались судьбы»339, не было «кипучей партийной жизни»340, «того напряжения, которое должно было быть»341. Скорее налицо было прямо противоположное – «самоуспокоенность» и «благодушие»342. Партийные организации, как и люди, казалось, отдыхали и приходили в себя после войны. Старые коммунисты возмущались: «Вспоминаю первые годы своего пребывания в партии. Тогда парторганизатора уважали, и его авторитет был высок. Теперь же у нас этого нет»343; «…здесь, за границей многие коммунисты стали пассивны, ведут праздный образ жизни, больше уделяют внимания портным, чем своему идейному воспитанию»344.
Разболтанное состояние первого времени оккупации постепенно сменялось формальной упорядоченностью партийной жизни. Во всяком случае, партийные документы СВАГ, предназначенные для верхов, часто предлагали пасторальную картину всеобщего единодушия и благостности. Особенно завораживает виртуальная реальность отчетов и докладных записок, поступавших из парторганизаций: «настроение здоровое», марксистско-ленинской учебой занимаются из последних сил, распоряжения, поступившие сверху, приняты к исполнению и осуществляются на отлично. Всю эту партийную благодать иллюстрировали положительные высказывания коммунистов и беспартийных. Примеры наскребали из выступлений на партсобраниях, митингах, занятиях, политинформациях, во время коллективных бесед или читки газет… Подобные речевки часто были заранее подготовлены, и уже потому оказывались совершенно правильными и политически выдержанными. Ораторы знали, что именно они должны говорить. «Окно Овертона», определявшее пределы допустимого в коммунистическом дискурсе, контролировала партийная пропаганда. Она постоянно сужала пространство дозволенных речей и проникавший в публичную сферу негатив.
Оптимистические оценки настроений коммунистов и беспартийных, постоянные указания на «здоровое» политико-моральное состояние подтверждались высказываниями, написанными как под копирку. Темы оговорены, примеры предсказуемы. Очевидно, что и оценка политико-морального состояния чаще всего была обычной бюрократической отпиской, не имеющей к реальности никакого или почти никакого отношения. Партийный бюрократ удовлетворялся поверхностным описанием вещей, контроль вел выборочно. Но феномен многочисленных «правильных» высказываний, зафиксированных в политдонесениях, нельзя объяснить простыми бюрократическими уловками. Коммунисты, попадая в публичное пространство, действительно произносили все эти слова и старались пользоваться партийным языком. Так они защищали себя от безжалостной бдительности ярых партийных энтузиастов. Страх перед порицанием и наказанием включал защитный механизм благонамеренных речевых кодов и клише. Другой язык для оценки действительности был возможен скорее как случайная саморазоблачительная проговорка в кругу доверенных людей, да и то в подобных референтных группах попадались доносчики и информаторы.
