.
Так робко и неуверенно оживал (и пытался прижиться) в советском оккупационном сообществе плакатный советский жупел. Железный занавес еще не опустился, а обыденный политический язык уже готовился к этому событию. В 1946 году дискурс секретности попытались наполнить политическими смыслами и вернуть к советскому довоенному эталону, а значит – обеспечить благонадежность не только всех сотрудников вплоть до низших должностей, но и тех, кто мог просто краем уха услышать или краем глаза увидеть служебные секреты. Так в охраняемое пространство попали жены, сожительницы, прислуга, знакомые немцы, случайные попутчики и даже оставшиеся в СССР друзья и родственники, с которыми сваговцы поддерживали личную переписку. Не обошли вниманием и немцев, работавших в учреждениях СВАГ. Всех бывших членов фашистских организаций, а были и такие, приказали из органов СВАГ немедленно уволить, информацию о принятых и принимаемых на работу немцах передать «куда следует» – по принадлежности. Было запрещено брать на работу немцев, проживавших вне советской зоны, за немногими персональными исключениями. Заодно был объявлен запрет на допуск немцев в военные городки и частные квартиры сотрудников – «без соответствующей проверки и регистрации»296.
Руководителям СВАГ и УСВА постоянно приходилось реагировать на коллизии, которым, казалось бы, уже было предписано разрешиться. Весной 1946 года были, например, зафиксированы нарушения режима секретности во время служебных телефонных разговоров. Вышло строгое приказание, в котором подобные случаи были названы «ненормальными явлениями». Сотрудников упрекнули в том, что они забывают, где находятся, – в оккупированной Германии имеется «полная возможность подслушивания всех телефонных переговоров и наша военная и государственная тайна может быть разглашена». Обсуждать по телефону секретные вопросы категорически запретили297. Казалось бы, все ясно. Однако даже руководящая сваговская номенклатура подобными запретами могла и пренебречь. Только что приняли к сведению новый запрет, но проходит три месяца, и жарким июльским днем 1946 года несколько начальников из Управления СВА провинции Саксония в Галле распахивают окна в рабочих кабинетах, усаживаются на подоконники и громогласно обсуждают служебные дела – «в то время как на улице ходили немцы и слышали выкрики в телефонную трубку»298. Кто-то бдительный донес. Провинившиеся отделались замечанием.
В приказах и донесениях 1945–1946 годов нарушителей секретности чаще обвиняли в «беспечности», «благодушии», «разгильдяйстве», «безответственности» и повторяли привычные клише о «недостаточности контроля» и «несерьезном отношении». Безусловно, серьезным было лишь наказание за утрату секретных документов – предание суду военного трибунала. Но даже здесь начальство, которому за подобные ЧП тоже могло не поздоровиться, старалось проявлять разумную сдержанность и пыталось вывести виновников из-под удара, ограничиваясь относительно мягким наказанием, принимая в расчет боевые и служебные заслуги и ссылаясь на беспечность провинившегося. Возможно, за словом «беспечность» скрывалось состояние, в котором пребывала часть сотрудников СВАГ в это время. Офицеры были молоды, исполнены эйфории от победы и открывшихся новых возможностей. В круг их приоритетных жизненных переживаний не очень вписывалась методичная, скрупулезная и, честно говоря, занудная работа с секретными документами, требующая педантичности и серьезных усилий.
