Толкачёв равнодушно проходил мимо всего этого блошиного разнообразия, и только возле развала с книгами задержался. Среди потёртых корешков лубочных изданий выделялись твёрдые переплёты ярких приложений к журналу «Нева». Шестнадцать одинаковых, одноцветных томов. Толкачёв взял один, раскрыл. На титульном листе было отпечатано: «Полное собрание сочинений Ант. П. Чехова. Том одиннадцатый». Продавец, сухонький старичок похожий на отставного чиновника, увидев заинтересованность Толкачева, подался вперёд.
— Хороший выбор, молодой человек. Очень хороший. Обратите внимание, это самое что ни на есть петербуржское издание Адольфа Фёдоровича Маркса аж за тысяча девятьсот третий год. Вот и знак его имеется. Видите? Берите, не ошибётесь. И совсем не дорого.
Толкачёв пролистал несколько страниц, вернулся к содержанию.
— Сколько просите?
— О, по нынешним временам, если пять рубликов дадите за книжицу, будет совсем-совсем дёшево. А возьмёте полное собрание, так можно и скидочку-с предоставить.
Старичок подобрался. В жёлтых глазах его светилась надежда, пальцы бесконечно теребили лацкан пальто. Он явно страшился, что Толкачёв передумает что-либо покупать и пойдёт себе дальше, а он останется у этого лотка, и снова будет всматриваться в лица проходящих мимо людей и вздрагивать в пустом уповании, если кто-то вдруг склонится над корешками. Сейчас он не походил даже на чиновника: жалкий, замёрзший, в ботиночках на тонкой подошве.
Что-то дрогнуло в душе, хотя к жалостливым людям Толкачёв никогда себя не относил. Но всё же он расстегнул верхний крючок шинели, сунул руку в грудной карман и нащупал завёрнутый в тряпицу орден. Нет, только не это, орден за книгу слишком много, но где-то была мелочь, оставшаяся от тех денег, которые выдали ему при поступлении в Организацию в качестве подъёмных. Он вытащил их, три рубля ассигнациями и мелочь. Мало.
— Возьмите, — Толкачёв положил деньги на лоток. — Это не за книгу. Это… Назовём это благотворительностью.
Старичок отпрянул.
— Нет-нет, что вы! Вы не так меня поняли. Я не прошу помощи, но всего лишь пытаюсь жить дальше. Понимаете? Приспособиться. Я не могу…
Глаза его повлажнели, а линия рта страдальчески изогнулась; он действительно не мог. Тогда Толкачёв развязал вещмешок, вынул четвертинку ржаного хлеба и бумажный кулёчек с сахаром и положил рядом с деньгами.
— А так? Но книгу я уже заберу.
— Конечно, — закивал старичок, — конечно, забирайте. Очень рад. Очень рад.
