На лице коменданта отражалось раздражение. За время разговора в закуток несколько раз прорывались недовольные пассажиры, грозили жалобами, насылали проклятья, но комендант держал раздражение внутри и на все угрозы отвечал любезной улыбкой. В конце разговора он сообщил, что подразделения Добровольческой армии переводятся в Ростов, и необходимости возвращаться в Новочеркасск нет. Там оставались только службы тыла и отряд есаула Чернецова.
— Выходит, приехали, — потирая подбородок, сказал Некрашевич.
— Обратитесь в штаб генерала Деникина, это в особняке Парамонова на Пушкинской улице, — подсказал комендант. — Деникин назначен командующим по ростовскому участку обороны, все добровольческие силы теперь находятся под его началом.
Некрашевич повернулся к Толкачёву.
— Что скажете?
— Оставайтесь. Ехать вам дальше нет смысла.
— А вы?
— Поеду. Следствие по моему делу не завершено, я обязан вернуться на Барочную.
— Это да, — согласился Некрашевич. — Это правильно… Знаете, Толкачёв, мы говорили об этом между собой… ну, сами понимаете о чём. В общем, никто вас не винит в случившемся. Вздор какой-то. Вы, главное, не отчаивайтесь, — и протянул руку на прощание.
Комендант, продолжая хранить любезность, предложил Толкачёву посадить его на один из кубанских эшелонов.
— Хорошо, что у вас нет погон, — сказал он. — Казаки в этой шинели примут вас за простого матроса. Утром будете в Новочеркасске.
Так и случилось. Кубанцы ничего против отставшего от своих матросика не имели. Посадили у печки, дали поесть. Толкачёв отметил, что при всей кажущейся приветливости казаки были нашпигованы злостью. Злость эта чаще всего прорывалась в движениях — резких, как удар шашки. Комендант не зря старался избавиться от них, ибо разозлённые и вооружённые казаки могли наломать не только дров, но и поднять на штыки весь Ростов.
На подъезде к Новочеркасску эшелон остановился, и пока паровоз перегоняли на батайскую ветку, Толкачёв распрощался с кубанцами и через пути вышел к привокзальной площади. Столица Дона менялась. Она уже не походила на тот мерный и мирный город, каковым предстала перед Толкачёвым месяц назад. На площади, на прилегающих улицах всё больше становилось людей с дорожными сумками и озабоченными лицами. Офицеры в погонах, без погон, в шинелях, в штатском. Солдаты хмурые, заросшие. Казаки с завязанными на кавказский манер башлыками. Мужчины, женщины, дети. Возле гостиниц толпы ночлежников в поисках места, на тротуарах и дальше вверх по Крещенскому спуску длинные ряды стихийного рынка. Торговали чем могли: старой мебелью, картинами, подержанной обувью, собачьими поводками, граммофонными пластинками. Тут же из под полы, с короткой оглядкой на казачий патруль, предлагали самогон и кокаин в серых аптечных коробочках.
