С улицы донесся голос Паулы. Она кричала. Она сказала, что знает, что я дома. Сказала, что мне нужно выйти, и она плюнет мне в лицо. Она рассказала обо мне всем соседям: люди вокруг уже знают, что я за человек и что у меня за дети. Она снова постучала в дверь кулаком. Выходи сюда, сказала она. Выходи, давай же. Потом я услышала, как она спускается по лестнице вниз, и через некоторое время входная дверь под нами захлопнулась с такой силой, что весь дом содрогнулся.
– Я пойду поговорю с ними, – сказал Тони, снимая маску.
Он отложил дрель и вышел, оставив дверь открытой. Я слышала, как он стучит в квартиру под нами. Через некоторое время до меня донеслись голоса. Интонации Паулы были слышны так хорошо, что, казалось, ее голос исходит из меня. Тони не возвращался, и в доме становилось холодно. Я не знала, закрыть мне входную дверь или оставить открытой. Я пошла наверх в свою комнату, но в ней Павел шлифовал подоконник. Он увидел, что я отступаю, и остановился.
– Пожалуйста, – сказал он, учтиво наклонив голову. – Готово, заходите.
Мы стояли и вместе смотрели вниз из окна, туда, где раньше стояла Паула, – на ступеньки у входной двери. Я поняла, что Павел, скорее всего, наблюдал отсюда всю сцену. Я спросила, чувствует ли он себя хоть сколько-нибудь лучше; он сделал нерешительное движение рукой и сказал:
– Немного.
Он стал складывать пленку, которой застелил пол и книжный шкаф, стоящий рядом с окном. Что-то там привлекло его внимание, и он немедленно протянул руку к шкафу. Он повернулся ко мне с книгой, его лицо осветилось, и он быстро пробормотал что-то на иностранном языке. Когда я не ответила, он показал мне книгу.
– Вы говорите по-польски? – спросил он, пыльным пальцем показывая на обложку книги.
Книга на польском, сказала я, но я не знаю польский.
Он сразу помрачнел. Это был перевод моей книги: я сказала, что если он хочет, то может оставить ее себе. Он поднял брови и внимательно посмотрел на нее с разных сторон. Затем кивнул и запихнул ее в карман своего комбинезона.
– Я подумал, вы говорите, – сказал он грустно.
Переводчицей была женщина моего возраста, которая жила в Варшаве. Она писала мне на электронную почту, чтобы задать несколько вопросов о тексте: я наблюдала за тем, как она создает свою собственную версию того, что я написала. В письмах она иногда рассказывала мне о своей жизни – она жила одна с маленьким сыном, – а иногда говорила о некоторых отрывках книги так, что я чувствовала, что ее работа вытесняет мою – не в том смысле, что она разрушала написанное мной, но в том, что теперь текст проживала она, а не я. В процессе перевода моя собственность перешла к ней – хорошо это или плохо. Как дом, сказала я.
