Его отчим – надо признать – редко поднимал на него руку. Наказания были прерогативой матери. Проявление жестокости со стороны отчима было более изощренным. Он был готов на всё, чтобы подчеркнуть неполноценность Джулиана, подвергая сомнению его право на то, чтобы есть и пить, на одежду и место в доме. Его даже можно было пожалеть, сказал Джулиан, когда он подсчитывал количество жареной картошки, чтобы убедиться, что мне не достанется слишком много. Эта навязчивость и жестокость были своеобразными способами проявить внимание. Это внушило Джулиану веру в то, что он особенный, так как сам факт его существования подчеркивался каждую минуту. И этот факт становился всё более невыносимым для отчима, который не бил его только потому, как понял сейчас Джулиан, что, если бы начал, просто не смог бы остановиться.
В дальнем углу сада был сарай, который никто не использовал и который был заполнен всяким хламом – его отчим не был таким уж мастером на все руки. Джулиан не мог вспомнить, когда именно этот сарай стал для него постоянным домом, но, должно быть, это произошло после того, как он пошел в школу, потому что он помнит, как мать заставила его пообещать, что он не будет упоминать об этом при учителях. С какого-то момента Джулиану больше не разрешалось заходить в дом. В сарае расчистили место под матрас на полу, еду ему приносили внутрь, а потом запирали дверь.
– Многим писателям нравятся сараи, – сказал Джулиан глубокомысленно. – Они используют их для работы. Им нравится уединение. – Он сделал паузу, чтобы тихая волна неуверенного смеха могла достичь кульминации и вновь затихнуть. – «Собственный сарай в саду»[1], – добавил он. – Я рассматривал такое название.
Он не собирается в подробностях рассказывать о том, что чувствовал все эти годы – длилось это, пока ему не исполнилось восемь, а затем ему почему-то разрешили вернуться в дом, где продолжалось жестокое обращение, – о страхе, физических лишениях, звериной изворотливости, которая помогла ему выжить, – обо всём этом он написал в книге. Писать ее было мучительно, но одновременно он чувствовал облегчение, будто вытащил нож у себя из груди: он не хотел этого делать, но знал, что иначе боль со временем только усилится. Он принял решение показать написанное своей семье – матери и сестрам. Сначала мать обвинила его в том, что он всё выдумал. И какая-то часть его почти поверила ей: проблема в том, что, когда ты сам честен, до тебя долго доходит, что другие могут врать. Тема была закрыта до тех пор, пока одна из сестер не подкрепила его историю своими воспоминаниями. Затем последовали месяцы переговоров: в работу будто вступила Комиссия по установлению истины и примирению, но только без Кофи Аннана; произошло и несколько неприятных сцен. Ему не нужно было разрешение от семьи, но он всё равно хотел его получить, потому что представить исключительно свою точку зрения, свою правду было для него недостаточным. Иначе, сказал он, получается как у тех пар, которые делят диван на две части, когда разводятся: дивана больше нет, но, по крайней мере, можно сказать, что это честно.
