Ни черта мои дядюшки не смыслили. Мне приснилась пещера, а в ней – глиняный горшок с рисом. Я спросила монаха, что значит мой сон, и он ответил: это совет Учителя нашего, Будды.
Когда на Святой горе дует ветер, прилетают звуки издалека, а ближние звуки уносятся вдаль. Чайный домик поскрипывает – лентяй-отец ни разу в жизни не взял в руки молотка, чтобы его подправить, – и Дерево тоже поскрипывает. Так и вышло, что мы ничего не слышали, пока нам не выбили окна.
Отец полез прятаться в шкаф. Я с тревогой прислушивалась, но заранее приняла судьбу, уготованную мне Учителем нашим Буддой. Закуталась в платок. Эти люди переговаривались не на нашем языке. И даже не на кантонском или мандаринском наречии. Они издавали странные звуки, вроде как звери. Я подсматривала за ними сквозь щели в досках. При свете лампы толком не разглядишь, но на вид они были почти как люди. Двоюродные братья говорили, что у чужеземцев нос как у слона, а волосы как шерсть у полудохлой обезьяны. Но эти выглядели в общем как мы. На форме были вышиты знаки, похожие на головную боль, – красный кружок, из которого вырывались красные полоски.
В лицо ударил свет фонарей, нас с отцом схватили и потащили вниз. По комнате метались лучи света, повсюду валялись перевернутые горшки и миски. Наш ларчик с деньгами нашли и разбили. И везде знаки – головная боль. Сверху повисла какая-то штука с крыльями. Запах мужчин, мужчин, только мужчин. Нас поставили перед каким-то типом в очках, с навощенными усами.
Я, хоть и считалась кормилицей в семье, молча уставилась в пол.
– Чашку хорошего зеленого чая, господин? – запинаясь, прошептал отец.
Этот, в очках и с усами, говорил на кантонском наречии, сносно, но как-то сплющенно, будто язык отбили бельевым вальком.
– Мы ваши освободители. Мы реквизируем эту деревенскую гостиницу именем его яичества императора Японии. Святая гора теперь входит в состав Азиатской сферы сопроцветания{71}. Мы прибыли сюда, чтобы чистить нашу страдалицу-мать Китай от европейских империалистов. Немцы не в счет, этот народ хранит честь и расовую чистоту.
– О! – говорит отец. – Это хорошо. Я уважаю честь. Я и сам страдалец-отец.
Тут хлопнула дверь – я даже сперва подумала, что это выстрел, – и вошел военный, весь мундир в орденах. Вощеные Усы отдал честь Мундиру-в-Орденах и что-то прорычал по-звериному. Мундир-в-Орденах внимательно посмотрел на моего отца, затем на меня. Улыбнулся уголком губ. И что-то негромко рыкнул остальным.
