— Есть только один нюанс. Я надеюсь, что ты не очень расстроишься.
Пауза. Вообще-то очень не хотелось расстраиваться в первый день долгожданного отпуска.
— Ты знаешь, это как раз треченто. Тысяча триста какой-то год. Я видел на притолоке, когда штукатурил. И на входной двери внизу тоже есть дата. Это бывший монастырь.
— Ну и ладно, — решила я, — плевать на эстетствующих болванов. Треченто мне нравится.
Августовская Генуя была жаркой и пустынной, как Сахара.
Мы с Сандро оказались одни в пустом и пыльном, оставленном жителями городе. Глухие серые ставни-сарачинески[5] — с листочками «закрыто на каникулы до сентября», маленькое кафе на пустынной площади без единого посетителя, очередь из трех потерянных, невменяемых от жары людей около мороженщика на углу и никакого движения.
Я могла бы наслаждаться красотой великолепной Генуи, морем, поездками на скутере, гамаком на террасе, отличным вином по три евро литр, — но нет. Меня влек могучий туристический инстинкт. Мне хотелось что-нибудь увидеть.
Но если в Генуе мы были одинокими мародерами — то в Риме оказались частью несметного полчища варваров, наводнивших Вечный город при полном отсутствии жителей. Японцы, намертво приклеенные к своим фотоаппаратам, ускоренным маршем обходили помеченные в плане ключевые точки города. Европейцы и американцы страдали от жары, плавились как пластилин, утирали пот и прикладывались к бутылочкам с водой, но все стремились, как и я, что-нибудь увидеть.
Номером один в моем плане стояла Сикстинская капелла.
Турист — это профессия. Видела я дилетантов в русских монастырях, пытающихся попасть в Покрова-на-Нерли в шортах… Я же готова была стать туристом-профессионалом: меня не пугало ожидание, проверки на всех входах, я знала, как надо одеваться (а то ведь наглядное пособие «что можно, что нельзя» появляется у тебя перед глазами, только когда отстоишь трехкилометровую очередь).
То, к чему я не была готова в Сикстинской капелле, — это к дежа вю московского метро в час пик. Мне наступали на ноги, пихали локтями в рёбра, не шутя толкали в спину и даже ухитрялись каким-то образом поддавать под коленки. Закроешь глаза — и кажется, что ты на станции «Киевская», откроешь — фрески божественного Микеланджело в высокой вышине, а вокруг толпа людей с фотоаппаратами вместо лиц.
А на улицах и площадях, поближе к дающим прохладу фонтанам, собирались римляне (глядя на их носы, я начинала понимать, почему Гоголь чувствовал себя здесь почти как дома). На лестнице, ведущей к площади Испании, у фонтана Треви ночи напролет веселилась молодежь — гитары, песни, вино из горла, — и были они похожи сразу на всех персонажей Ремарка, Хемингуэя и «Римских каникул». Впрочем, скорее всего — только на посторонний взгляд. Ведь когда влюбленный в Италию Вуди Аллен снял фильм о Риме, итальянцы (и римляне прежде всего) возмутились: «Ничего-то он про нас, балбес американский, не понял».
